Солнечное затмение

Попов Андрей Викторович

Руки старика дернулись вверх, сомкнулись над самыми плечами. И только после этого его тело, удивленное полным отсутствием головы, рухнуло наземь.

Земля, придавленная сверху тяжелым небом, вдруг слегка приподнялась и опустилась, -- словно вздохнула. Был ли это вздох облегчения или воздыхание скорби, Жерас не знал. Его ноги пошатнулись, перед глазами поплыл легкий туман, но через пару мгновений вновь вернулась бодрость и сила. Это был всего лишь отголосок прошедшего шока. Асфиксия, перенесенная в могиле, давала свои вторичные метастазы. Он стоял с тлеющим факелом в правой руке, и насыщенным кровью мечом -- в левой. Стоял, еще не уверовавший в то, что дышит настоящим прохладным воздухом. Ему до сих пор казалось, что монолит черных небес -- это

крышка гроба, побледневшая от ужаса земля -- его погребальный саван, а все происходящее -- лишь предсмертные флуктуации воображения.

Откуда-то из бесконечности пришел очередной порыв ветра, и он окончательно протрезвел. Глянул наверх. Нет никаких сомнений: небесные костры, тлевшие в высшей сфере мироздания, те самые, что горели три, четыре, пять вечностей назад.

Осознав это, Жерас наконец поздравил себя с возвращением. Вокруг располагалось их унылое фамильное кладбище. Здесь, под толщей песка и глины, вне мира людей и даже вне мира теней, поселились останки членов королевской династии. В скупом свете единственного факела были призрачно видны силуэты многогранных памятников, мраморные бюсты королей с пустыми глазницами и мимикой заледеневшего равнодушия. Их бледные каменные души словно на миг вынырнули из-под земли посмотреть на деяния потомков, но время в этот миг застыло, а души так и остались. Так и глядят промеж пустоты. Без гнева и милосердия.

Жерас долго рассматривал собственную могилу, небрежно раскопанную двумя смердами, и вдруг что-то защемило в душе. Зачем он их убил? Ведь если бы не они...

Потом чувства внезапно закипели, дух затрепетал от дикой экзальтации, он вскинул голову к монолиту небес и громко закричал:

– - Даур Альтинор!! Если кто-то посмеет убить тебя раньше, чем я, тот будет моим пожизненным врагом! Если ты сам покончишь собой, я оживлю тебя, но лишь только для того, чтобы придумать смерть достойную твоих деяний!

Крик был мощным, но эхо полностью отсутствовало. Смердящий воздух, нависший над кладбищем, впитал в себя весь этот словесный гнев, а очередной порыв ветра унес его невесть куда.

– - Даже если мне встретится лишь твоя тень, я изрублю ее на мелкие куски!!
– - это проклятие Жерас извергал уже на бегу.

Дорога, мощеная разноцветной плиткой, капризно виляла между силуэтами сумрака. Горящий факел выхватывал из тьмы лишь ее малый осколок. Перед глазами мерцала немая цветомузыка плиточной мозаики. Справа и слева, словно щупальца недоумевающих монстров, корчились уродливые ветви деревьев. Они внезапно выныривали из темноты, пытались устрашить незваных путников, но тут же теряли свои чары и таяли, сливаясь воедино с первозданным мраком. Жерас знал, что пока не свершится его месть, все в этом мире будет казаться ему уродливым, страшным и безнадежно несовершенным.

– - Я убью тебя, Даур Альтинор! Но сначала вытрясу из тебя душу, и засуну ее в твой собственный...

Но он, не закончив мысль, вдруг вскрикнул от боли. Капля горящей смолы обожгла ему руку.

– - Вот ч-черт...
– - он обратил свой переполненный ненавистью взор на играющее в воздухе огниво.
– - Будь ты пятнадцать раз проклято!

И вдруг...

Вдруг он вспомнил. Свой сон... Тот самый, что приснился ему там, в гробу. С сахарными оврагами и пышногрудыми девицами. Глядя на пылающий факел, он вспомнил, что ему снилось... солнце. Причем, не где-нибудь, а именно на небе. Но не такое, каким его изображали в древних книгах -- огромное, дающее тепло и целый океан света. Его солнце выглядело намного скромнее. Это был маленький, едва ли больше человеческой головы, шар. Он искрился со всех сторон, и девицы играли им как мячиком. Смеялись. Запускали высоко в поднебесье. И ловили обратно. Он вспомнил как одна из них постоянно кричала:"отдайте мне солнце! оно мое! мое!".

Бред, который был в его голове, так перемешался с бредом окружающего мира, что Жерас не мог понять, какому из двух идиотизмов отдать предпочтение: вымышленному

или реальному.

– - Я убью тебя, Даур Альтинор!!

* * *

Когда голову королей венчает корона -- это, бесспорно, символ их могущества. Если на их голове мы видим пышные парики, это означает лишь небрежную дань моде. Когда же их голову венчает преждевременная седина, можно сделать безошибочный вывод, -- король уже неоднократно пожалел о том, что он король.

Эдвур Ольвинг успел нажить и то, и другое, и третье. И корону, что уже несколько декад рогами вниз валялась в углу его спальни, и множество париков, цвет которых менялся подстать его настроению, и естественное серебро в висках, которое разглядывал более тщательно, чем все остальные свои украшения.

Сейчас король сидел, бесчувственно сжимая подлокотники кресла. Его слегка отвердевший взгляд был направлен в камин, где бесновались маленькие огненные чертики. Чертики шипели, искрились гневом, то дрались друг с другом, то вдруг мирились и начинали обниматься. В холодных зрачках короля Эдвура эта лишенная смысла суета огня отражалась печальными красными пятнышками. Иногда в глазах появлялась влага, и все предметы в королевских покоях, даже незыблемые стены начинали терять свое очертание, лишний раз напоминая, что жизнь есть сон.

– - ...мой сын умер, -- время от времени шептали его губы, но рассудок едва ли понимал сказанное.

Грузное старческое тело всколыхнуло воздух. При этом кресло издало протяжный скрип, будто вздох облегчения, и Эдвур неспеша направился в трапезную. По пути он пнул валяющуюся на полу корону. Та закатилась глубоко под кровать, короновав собой дремлющего там кота.

В трапезной Ольвингов никогда не было многолюдно. Объяснить это можно тем, что прием пищи ни сам король, ни его забавная семейка не считали за торжество. Горело два, от силы -- три канделябра. Да, впрочем, и те не столько давали свет, сколько напоминали о его существовании. За резным полированным столом сидел вечный постник Пьер, младший сын Эдвура. Простая сермяга вместо одежды, хлеб и вода вместо еды -- вещи для него уже настоль привычные, что Эдвур лишь поморщился от равнодушия. Он знал, что этот новоявленный святой, по несчастью им же рожденный, не снимет сермягу и не вкусит ничего кроме хлеба еще на протяжении декад шести или восьми, даже если об этом под пытками его вежливо попросит сам инквизитор Жоэрс. Ладно еще, если б Пьер печалился из-за смерти своего старшего брата. Ничего подобного. Он как всегда понавыдумывал себе массу грехов, которые грозят гибелью чуть ли не всей черной вселенной. И Непознаваемому, похоже, нечем больше заняться, как только следить за каждым его шагом или тайным помыслом.

Король до сих пор не мог понять: его несчастный сын добровольно принял на себя подвиг юродства или попросту рожден придурком. Его "святость", даже при свете не отличимая от простого помешательства, давно уже слыла черным пятном в королевской семье.

– - Пьер! Я не оторву тебя от благочестивых размышлений, если задам один вопрос?

На Эдвура посмотрели голубые глаза с широко раскрытыми веками. Да... дурь в голове его сына хоть как-то компенсировалась миловидной внешностью.

– - Где шляется твой братец Лаудвиг? Он же, по несчастью, мой родной сын. Он же, по двойному несчастью, теперь наследник престола Франзарии... Снизойди до ответа, Пьер...

Настенные часы каким-то заупокойным боем возвестили начало четвертой эллюсии.

– - Отвечай, паразит!

– - Не знаю, отец.

– - Послушай!
– - король подошел ближе и сжал кулаки так, что побелели косточки пальцев.
– - Я прикажу сжечь весь хлеб на полях Франзарии только для того, чтобы ты у меня... жрал нормальную человеческую пищу!
– - Стол вдруг сотрясся от резкого удара.
– - Долго ты будешь позорить нашу семью этими лохмотьями и этим...
– - чаша с водой и остатки хлеба с грохотом метнулись о стену, -- пойлом для свиней?!