Солнечные дни
Шрифт:
— Ни в какой деревне я не живу.
Взгляд у него прямой. Так не врут — проносится в голове у Мартинкуса. Абрикос по-прежнему лежит на вытянутой ладони. Мартинукас замечает, что плод вроде стал больше, он как бы постепенно раздувается, увеличивается в размере. Сейчас абрикос станет величиной с яблоко. Странно, что он не скатывается с детской ладони. «А почему он не падает…» — хочет спросить Мартинукас, он поднимает глаза и видит, как за спиной у мальчика вырастают белые крылья, точь-в-точь как у ангелов, которых
— У тебя есть крылья?
— Да.
— Ты ангел?
— Нет.
— Ты привидение?
У Мартинукаса пересыхает в горле, а сердце сжимается в комочек, точно его вдруг кто-то сдавил. Мальчик улыбается. Белый ряд зубов поблескивает в красноватом закатном свете, и Мартинукаса словно омывает каким-то теплым, успокаивающим течением.
— Нет. На, бери абрикос. Он твой.
Плод больше не увеличивается, не растет. Огромный, будто летнее яблоко, он лежит на ладони и просится в рот. Мартинукас осторожно берет обеими руками нежный и душистый абрикос.
— Я должен его съесть?
— Да.
Мартинукас подносит к губам абрикос, открывает рот и уже хочет откусить, но тут плод сам исчезает во рту, улетучивается, и лишь дурманящий запах еще какое-то время щекочет ноздри. Вокруг все пронизано этим запахом. Все пахнет и тает на глазах. Согнувшись, поникает развесистое дерево, как будто оно соткано теперь из дурмана. И пропадает в пространстве. Точно горящая бумага, сворачиваются, корежатся крылья за спиной у мальчика, миг — и он превращается в прозрачную тень. И когда Мартинукас хочет дотронуться рукой до этой тени, кто-то трясет его за плечо. Он вздрагивает и поворачивается. Рядом с ним стоит Медведенко.
Путешествие по улице
Неожиданно темнеет. Когда они оба поднимаются на второй этаж, женщина сидит у окна, неподвижная и сумрачная, как дерево в саду.
— Уже вернулись, — говорит она.
— Спать хочу.
— А есть хочешь?
— Спать хочу.
— Что с тобой?
— Спать хочу.
— Он абрикосами объелся, — вмешивается в разговор Медведенко.
Женщина поднимается, обнимает Мартинукаса и ведет его в соседнюю комнату. Медведенко остается возле окна.
«…Так и не успел усы постричь, свои пышные, колючие усы», — размышляет он, прислушиваясь к тому, что происходит за стеной. Там раздевается Мартинукас, а на горизонте — синие курганы исчезают в свете звезд.
… Я осмелею и коснусь ее руки…
— Спи спокойно, Нукас, — желает мать сыну, затем возвращается в комнату, прикрывает за собой дверь и останавливается поодаль.
— Он больше не молится.
— Пройдет, все пройдет, Вера Александровна.
— Вы с ним говорили?
— Он какой-то неразговорчивый. Остался в саду, пока я ходил на речку. Когда вернулся, он стоял под деревом
— A-а, — вздыхает женщина. Медведенко отходит от окна, его сапоги отвратительно скрипят, он замирает, комнату наполняет вечерняя свежесть. Учитель, прерывисто дыша, наклоняется, тянет сапог за голенище — вдруг перестанет скрипеть. «Как, однако, свежо», — думает он.
— Вам не холодно?
— Нет. Садитесь, Илья Иванович. К сожалению, у меня мало керосина. Но для вас я погрею на примусе чай.
— Не нужно. Спасибо. Действительно не нужно. По правде говоря, я ведь обманщик.
— Вы?!
— То-то и оно. Под кроватью у меня две бутылки керосина. А вот не принес.
— Понимаю. Решили экономить.
Медведенко слышит ее голос, плывущий по комнате, и не понимает, издевается она или шутит.
— Да нет… я… может, сходить принести, Вера Александровна?
Два стула стоят рядом. Когда они сядут, он возьмет ее за руку, и она не будет отнимать ее, он осмелеет и Верину руку, руку, руку… Только бы не скрипели сапоги!
— Вы в самом деле не хотите поужинать? У меня восхитительная баклажанная икра. Намажу вам потолще. Вы должны есть. У вас запали щеки.
Медведенко чувствует, что она шутит.
— Спасибо. Может, позже. Сядьте, прошу вас, Вера Александровна!
Голос его совсем чужой, у него пересохло в горле, и ему очень хочется чаю. Женщина подходит, усаживается и ждет. Он устраивается рядом, нет, с сапогами вроде все в порядке. В лунном свете ему видна ее рука, длинная, тонкая, он протягивает свою и замечает — впервые в жизни у него дрожат пальцы.
— Красивые сегодня звезды, — говорит он. Его кисть повисает в воздухе.
— Звезд я не люблю. Люблю солнце.
— Солнце — это неплохо.
Медведенко резко вскакивает. Стул скрипит, он бредет куда-то в угол и задевает за шкаф. Старый шкаф попискивает котенком.
Женщина смеется. Звонкий смех рассыпается искрами в сумерках, и Медведенко осознает — смех способен светиться.
— Почему вы смеетесь, почему вы смеетесь? Не надо, Вера, не надо.
Он разговаривает теперь просительным тоном, напрочь забыв про свой красивый, низкий бас, и женщина перестает смеяться, сразу возвращаются сумерки, а Медведенко подходит к женщине, берет ее за руку и спокойно произносит:
— Я вас люблю, Вера, — и поскольку она не отнимает руки, он продолжает: — Останьтесь здесь, останьтесь со мной. Знаю, я некрасивый, непривлекательный, не слишком умный, вечный учителишка — вот и все. Я украинец, Вера. Чистый украинец — хохол. Я верю, мне удастся выстоять. Я выкручусь. Кровавые времена отступают. Мы сладим с ними. Мы терпеливые и хитрые. Мы выиграем свободу. И тогда здесь будет замечательно жить, Вера. Не уезжайте в эту далекую Литву. Останьтесь со мной, хорошо, Вера?