Солнечные зайчики
Шрифт:
…В голову мне вламывается писклявый стоголосый хохот, проступают мерзкие сплюснутые и растянутые личики – жуткие уродцы ковыляют по комнате, передвигают мебель, роются в бумагах, тычут в меня пальчиками и гадко хихикают, будто ветер скрипит дюжиной несмазанных дверей. Задыхаюсь, рву воротник, проталкиваюсь к дверям со всех сторон тянутся схватить меня скрюченные ручонки, с ноготков и когтей свисает слизь, капает кровь, я сбегаю по лестнице, они спутанным клубком выкатываются из подъезда и бросаются вдогонку – медленно сгибаются кривые ножонки, однако они настигают меня – возле самых ушей роятся гадкий хохот, всхлипы, визги и завывания. Прихожу в себя у заставленной пивом стойки.
В моей руке – кружка с пивом, рядом на столе – две пустых; допиваю пиво, и сознание возвращается окончательно. Оглядываюсь, узнаю «Ливерпуль», из усилителей вопят «Гундосы»:
Я люблю гребя,
Мой
Порхающий над венчиками урн, –
а с той стороны прилавка стоит Монастырский и очень спокойно, с легким юмором смотрит на меня. Невозмутимость Мария имеет поразительное свойство передаваться окружающим, и рука, которую он пожимает, уже почти не дрожит. «Ну ты даёшь», – говорит Марий. Закуриваем и возвращаемся к пиву. «Интересно, – продолжает иронизировать Монастырский. – Когда ты в последний раз заглядывал в зеркало?» Меня дергает сильнее, чем током, я собираюсь с силами и заставляю себя усмехнуться: «Зеркало испортилось», – должно прозвучать как шутка, а звучит как неумелая ложь, невинный вопрос выбил меня из колеи, Марий смотрит серьёзно и сосредоточенно, он понял, он знает всё – а кому же ещё знать всё, если не Монастырскому. «Марек, – я медлю, разглядывая грани на пивной кружке, как будто её форма имеет решающее значение. – Весной мы собирались собраться у тебя…» – Мария бьёт сильнее, чем током, он отворачивается к стеклянной стене, его взгляд блуждает под дождём, слепо наталкиваясь на прохожих, на машины и стены домов. «Тогда никто не пришёл», – откуда-то очень издалека, внутри – космический вакуум, «Ливерпуль» славно снялся с якоря – кренятся стены и на всех столах дребезжит стекло. «Ты можешь что-нибудь объяснить?» В его грустной усмешке – ирония и безысходность: «А ты – можешь что-нибудь объяснить?» – и уже нет ни меня, ни Мария – только зеркало, зеркало-западня, в котором наши двойники тщетно пытаются постичь природу вещей и собственную сущность. «Никто не может ничего объяснить. Никто никогда не приходит». Его глаза блестят, как стёклышки очков, над стойками клубится густой табачный туман, сквозь который круглолицая барменша, скучающая за прилавком, кажется бодхисатвой Гуанъинь. «Тогда – зачем?!» – «Хотел бы я знать, зачем», – тихо говорит Марий, вздыхает и идет за пивом. Пьём долго, до затмения, минуты просветлений редки и напоминают странный фотомонтаж: мы с Марием сидим, в георгинах на площади Звезды; обнявшись, что-то поём со слезами на замутившихся глазах; у разбитой зеркальной витрины какого-то магазина; я один под конвоем; сержант в финальной позе гоголевского – меня с ним уже нет; опять я – о чем-то увлечённо рассказываю полненькой блондинке, туго обтянутой чёрным велюром; она же – вернее, ты, ибо где-то здесь мы перешли на «ты» – на постаменте, а я вытираю лоб, сидя на поваленной статуе Венеры, и далее ты – в каждом из моих просветлений, последнее из них – ты раскинулась на постели, уставшая от любви, рядом с твоей головой на подушке лежит размытый слезами солнечный зайчик.
С того вечера мы живём как супруги, и только мелких формальностей – марша Мендельсона или подписи редактора – недостаёт, чтобы узаконить наши отношения. Ты нежная любовница и заботливая жена, ты сделала наше гнёздышко чистым и уютным, и мне было бы хорошо с тобой, если бы я не любил Лэри. Ты знаешь, что я люблю Лэри, и поэтому – я хочу верить, что поэтому – полюбила меня. Может быть, там, где ты работаешь или учишься – ведь я даже не знаю, куда ты уходишь, – может, там ты с тайной гордостью рассказываешь, что твой – большой оригинал и смотрит в зеркало.
Я предал мою любовь, но я не могу жить без неё. С утра до ночи не отхожу от зеркала, ищу и не могу найти Лэри.
Напрасно до мельтешения в глазах вглядываюсь в золотистые лица морианок, напрасно жду в местах наших встреч, среди миллионов окон высматриваю её окна и среди миллионов зеркал её зеркала – не такой была наша любовь, чтобы Лэри могла простить измену. Может быть, она возненавидела зеркала, может быть, она вышла замуж – я ревновал, не имея на то малейшего права, но ты ведь знаешь, до чего доводит любовь.
Кряжистые тучи закрыли солнце, колючие дожди оббили деревья, земля с головой закуталась в белое покрывало – пришла и прошла зима, и только весной я снова увидел Лэри.
Солнечный зайчик прыгнул в её комнату, щемящей мелодией пробежал по знакомым узорам тканей и стен, вспыхнул на хрусталиках люстры и упал на изможденное лицо спящей девушки. Она открыла глаза, схватилась и застыла, не то прогоняя, не то вспоминая сон, – а я уже понял, что она не видит меня, что я для неё стал тем же, чем был для всех мориан – солнечным зайчиком, бесплотным лучиком света. Она прищурилась, долго и пристально всматривается в ослепительное сияние, – Боже мой, сколько боли и нежности в этих неописуемых фиолетовых глазах! Солнечный зайчик не выдерживает их взгляда и падает к ногам Лэри.
Если
ПОЛЮБИ МЕНЯ В ТОЙ, ЧТО ЖИВЕТ НА ЗЕМЛЕ.
Так прекратились наши свидания. Я снова и снова пытался разыскать её след в невообразимом столпотворении морианских городов. Я осознавал, что это – бесчеловечно, но ничего поделать с собой не мог. Тщетно – она исчезла, как будто уехала из страны Морир. Я бы так и остался до конца дней своих сидеть у зеркала в напрасных поисках желанной встречи, если бы со мной не случилось странное происшествие – здесь, на Земле, о существовании которой я к тому времени давно уже забыл. Однажды, когда мой полуобезумевший взгляд беспомощно метался в толпах мориан, за спиной моей, словно ангельские крылья, выросли два великана в белом.
Из окна палаты виден златоглавый храм – он стоит на холме и фоном ему глубокое синее небо кисти неизвестного гения. Изнутри церковь расписана блаженным мастером – медперсонал, а с ним и мы, гордились тем, что этот великий художник в своё время был пациентом нашей клиники. Нежданно-негаданно я застал здесь знакомых – моим соседом по палате оказался Альмавива Стаканский, а через коридор уже выписывался Аль-Искандер Закусим. Больница не слишком угнетала – я воспринимал её как своеобразный карантин между страной Морир и Землей, врачи были вежливыми, сестры приятными и все вместе свято придерживались клятвы Гиппократа, словом, как сказал по другому поводу Курт Воннегут-младший, всё было хорошо и ничего не болело. Моим лечащим врачом был премилый человек Николай Иванович.
Николай Иванович делал все для того, чтобы не выпустить меня из клиники. Не то чтобы он был злодеем или получил указания на мой счет – напротив, Николай Иванович – человек исключительно честный и превыше всего ценит точный диагноз. Но кроме того, он ещё и очень талантливый (чтобы не сказать больше) психиатр – нарушения психики у собеседника он чувствует физически, как другой ощущает боль или холод. И мой случай прямо-таки выводил его из себя: психополе явно не в порядке, а обследование не даёт малейших результатов. О диагнозе не могло быть и речи.
Каких только средств не перепробовал Николай Иванович для достижения этой благородной цели – детектор лжи, зондаж, форсаж, наркотики, дело дошло, даже до перлюстрации снов – с меня всё как с гуся вода. Особое место в творческом арсенале Николая Ивановича занимали так называемые «очные ставки» – он подводил меня к зеркалу и задавал массу вопросов, касающихся моей внешности. К счастью, я смог предвидеть такой ход событий и, зная графические навыки Стаканского, попросил его списать с меня возможно более детальный портрет, вызубрил этот портрет до малейшего намека на морщинку и довольно легко обманывал Николая Ивановича: в то время, как внешний взор мой блуждал по санаториям и больничным коридорам страны Морир, перед внутренним стояла моя собственная физиономия, тщательно перенесённая на бумагу дружеским карандашом. Коварству Николая Ивановича не было предела; прячась за моей спиной, он корчил гримасы, принимал наинестественнейшие положения тела – и спрашивал, что он делает. Я потешался над бедным доктором, просил его подвинуться вправо, влево, немного назад – а то, мол, плохо видно. Откуда ему было знать, что у меня врождённая способность чувствовать всё, что происходит за моей спиной.
Однако под конец моего пребывания в клинике ловушка едва не захлопнулась. Немного побеседовав со мной на разнообразные общие темы. Николай Иванович вдруг ставит на стол зеркало, и как только я поднимаю взгляд, передним возникает комната Лэри, солнечный зайчик фортиссимо пробегает по завиткам шпалерных роз, вступает в неравный поединок с могущественной солнечной фугой и побежденный падает на девушку, сидящую спиной к зеркалу, тревожно бегает, словно спрашивает, чья это тень падает от окна в глубину комнаты – кто-то очень знакомый оперся на подоконник, лица не видно – солнце слепит, чуть-чуть шевелятся головы – они разговаривают. Лэри машинально посмотрела в зеркало, машинально испугалась «на кого я похожа», машинально поправила прическу, тараторит без умолку, слова скачут яркие и пустые, словно мячики, В голове отрывистый звон – дребезжат зашкаленные эмоциографы, близко-близко лоснящееся лицо доктора: «Что с вами?» – это должно звучать хотя бы с ноткой сочувствием, а звучит триумфально: попался, жучок, к пану в кулачок, попался, зайчик, теперь тебе намнут ушки. То, что делаю дальше, лишено всякой логики – хватаюсь за голову и неожиданно выдергиваю из шевелюры волос, волос седой – один-единственный седой волосок из тысяч и тысяч смолистых, оборачиваюсь к доктору и смотрю на него искренне трагическим взором человека, который внезапно обнаружил себя состарившимся к вот-вот умрёт.