Солнечный круг
Шрифт:
И вот теперь перед ним стоял другой офицер, то и дело вытирая бледный потный лоб.
– Ты можешь вложить туда любые звуки? Крики чаек? Лай собак?
– Да.
– Человеческую речь?
– Да. – Ольвин удивился, зачем бы так бездарно использовать такую красивую и сложную оболочку. Слова, в отличие от музыки, легко записать на бумаге.
– Тогда быстро, быстро… готовь свои плошки!
Ольвин не стал спорить. Разбуди его посреди ночи, как, собственно, и случилось, – он всегда готов приготовить раствор, установить резонатор, треногу,
– Ты поясняй, что делаешь! Умное-то лицо не строй, провести меня не удастся!
Большая неприятность во дворце, подумал Ольвин, этот человек напуган и зол. Хорошо бы все кончилось, как в прошлый раз, хоть бы мне позволили уйти подобру-поздорову.
– Вот сосуд идеальной формы, я называю его резонатор, стенки устроены так, чтобы ловить звук и передавать колебания раствору поющей соли. Вот зародыш кристалла, пока он растет – звук сохраняется в его гранях. Теперь я разогреваю раствор и добавляю соли: чтобы кристалл рос, насыщенный раствор должен остывать. Помещаю разогретый раствор в сосуд, осторожно… а внутрь, на тонкой нитке, помещаю зародыш. Что вы хотите, чтобы я записал?
– Речь. Я буду говорить, а ты…
Ольвин кивнул:
– Все готово. Раз, два…
– Не командуй! – в отчаянии гаркнул офицер. – Здесь я считаю! Раз, два, начали!
Ольвин звякнул камертоном, в канцелярском помещении поплыл серебряный звон. Офицер разинул рот. По его глазам было ясно, что бедняге на ум не приходит ни единого слова, ни строчки, ни мысли.
– Да славится в веках Каменный Лес! – рявкнул офицер. – Да светит солнце над десятью провинциями и столицей! Да пребудет император на троне, как солнце в чистом небе, да не закроют тучи гнева светлый лик его! Да сгинут проклятые бунтовщики, чьи имена забыты, а деяния прокляты!
Его голос гулко звучал в полупустой канцелярской комнате. Поверхность соляного раствора в резонаторе едва заметно вибрировала. Там, внутри, рос кристалл поющей соли, его тончайшие грани повторяли и записывали хриплый ор, исступленные заклинания, проклятия и славословия, не имеющие силы. Великое чудо – записывать звук, думал Ольвин с горечью.
Офицер выдохся. Махнул рукой – все, мол. Ольвин звякнул камертоном, завершая запись. Потом вытащил нить из раствора – кристалл получился совсем маленьким.
– Это можно слушать?!
– Нет, – сказал Ольвин. – Пока еще нет.
Подходящих раковин осталось всего три, ему страшно не хотелось отдавать их злым и несчастным людям – дворцовым стражникам. Скрепя сердце он взял со стола ракушку; момент заселения кристалла – самый сложный, надо чувствовать оболочку изнутри, понимать ее душу, сопрягать с душой записанной музыки. Но музыки-то нет – только отчаянный злобный вопль. Как объяснить ракушке, что это и есть ее судьба?
«Если я сейчас испорчу запись, – подумал Ольвин, – меня убьют на месте».
Попав в самый центр завитка, кристалл становится сердцем ракушки. Вынуть его и поместить новый уже невозможно. За годы ученичества Ольвин погубил сотни кристаллов, пытаясь вложить
Он выдохнул сквозь сжатые зубы. Приложил ракушку к уху: пение моря, далекий ветер, серебряный звон камертона…
– Да славится в веках Каменный Лес! – рявкнула ракушка. Надо же, какая точная получилась запись. А с музыкой, бывает, бьешься-бьешься, а выходит плоский, резкий, а то и фальшивый звук.
– Все, – Ольвин отдал ракушку офицеру. – Я могу быть свободен?
Он приготовился ждать в канцелярии до утра, но ответ пришел гораздо раньше. Через десять минут офицер вернулся с пятью стражниками:
– Берите вот это. Вот это все! Палки, бутылки, горелку, треногу… Склянка если побьется, отвечаешь головой! И вот этот ларец бери…
Стражники в десять рук схватили имущество Ольвина и, чуть не сталкиваясь в дверях, моментально вынесли из комнаты. Ольвин сжал кулаки: от несправедливости хотелось драться.
– Это мои вещи!
– А ты тоже иди, пошел, пошел, быстро!
Ольвин окончательно перестал понимать, что происходит.
Стояла глухая ночь, до рассвета было далеко, но по всему замку метались огни. Чужие руки в перчатках сжимали сосуд, к которому Ольвин боялся лишний раз прикоснуться, таким он был хрупким. Офицер замыкал процессию, гнал Ольвина перед собой, подталкивал в спину – мимо постов, мимо помещений стражи, сквозь испуганный шепот слуг. Завилась бесконечная лестница – вниз. Стражники грохотали сапогами и ругались тихо и грязно. Ольвин каждую секунду ждал, что раздастся звон битого стекла, но ни один из взмыленных носильщиков так ничего и не выронил на крутых ступеньках.
Путь закончился в комнате с решетчатыми окнами. Это была, без сомнения, тюремная камера, причем самого худшего свойства, с вмурованными в стену стальными кольцами и цепями, с едва различимыми в темноте отвратительными приспособлениями. Прикованный за раскинутые руки, у стены пыхтел стражник. Или человек в одежде стражника. Мундир на нем был разорван, лицо окровавлено. Ольвин взглянул на него, отвел глаза и решил больше не смотреть.
Стражники, торопливо поклонившись кому-то в темном углу, расставляли имущество Ольвина – как попало, без понятия. Ольвин не спешил их поправлять. В его положении чем меньше сделаешь – тем меньше совершишь ошибок.
Один жест человека в темном углу – и в камере остались только прикованный стражник, Ольвин и тот, кто отдавал приказы. Ольвин мигнул; лицо человека в тени было почти полностью закрыто черной повязкой, свободными оставались только подбородок и губы.
– Я хочу сохранить допрос так, чтобы его можно было услышать заново в любой момент.
Ольвин кивнул. Поправил треногу, подготовил горелку, бережно установил сосуд. Извлек из тончайшего конверта зародыш кристалла на нитке. Человек из угла наблюдал за ним – не глазами. От этого слепого взгляда хотелось укрыться, как от ледяного сквозняка.