Соло на швейной игле
Шрифт:
Ощущение пропало так же быстро, как и пришло, но онемение в руке осталось.
Песня приближалась к финалу; Дэн еще не был до конца уверен, насколько эмоциональной должна быть концовка, и потому чуть приглушил свою партию. Сыграл тише и немного позади основного ритма. Надо отдать должное барабанщику, он поймал его волну, приглушив ритм, и финал зазвучал по-новому, с нотками грусти.
Когда медь последнего аккорда растворилась в воздухе, они загалдели, перебивая друг друга.
– Слышал, как я перед припевом сыграл? – спросил Лёха.
– Клево. Оставь так, – кивнул Дэн.
Он
– Ну что, пишем? – крикнул дядя Боря в микрофон. – Готовы?
Дэн кивнул.
– Тишина в студии! Пишем!
Зазвучал гитарный рифф. Он набирал мощь, будто поднимаясь из глубин океана, из абсолютной тьмы к свету. С каждой сыгранной нотой напряжение нарастало. Барабанщик коротко ударил в тарелку, акцентируя переход в основную тему, и тогда гитарный рифф вынырнул в брызгах нот на поверхность и закачался на волнах в мощном свинге. Еще удар в медь, и вступили бас и бочка. Следом зазвучала ритм-гитара Дэна; песня набирала ход, мчала на полных парусах к первому куплету, к вокалу, звучащему с легким запозданием, словно его сносило муссоном в соленых от слез брызгах. Сердце защемило от грусти, когда грохот барабанов оборвался, и остались слышны лишь легкие касания щетками по тарелкам, как капельный перестук под аккомпанемент гитарного перебора.
«Ангел-хранитель». Дэн написал стихи к этой песне зимой, которая, как ему тогда казалось, никогда не закончится. Ранним утром, когда рассвет только коснулся лучом верхушек тополей за окном, Дэн словно сам стал ангелом, чьим-то бесплотным спутником в чужом мире, и записал все как есть. Грусть иногда может достигать такой интенсивности, что рождает нечто прекрасное. Этим она отличается от настоящей депрессии, бесплодной, как пустыня.
Следом за куплетом прозвенело виртуозное гитарное соло, и они с Лёхой запели припев. Вернее, запел только Лёха, а Дэн замер с раскрытым ртом. Слова застряли на онемевшем языке, как куски глины. Неповоротливые и тяжелые, они растягивали губы и вываливались на пол, который внезапно накренился и скользнул из-под ног.
Дэн попытался удержаться на шаткой поверхности, шагнул назад и вбок, опершись бедром о гитарный усилитель, но комната крутанулась, зазвенев жалобно струнами, и Дэн повалился на пол. На секунду все кончилось. Погас свет, время остановилось. А потом он услышал голос:
– Дэн!
Незнакомый, пугающий. Далекий.
«Что со мной? Где я?» – мысли речной галькой дробно рассыпались в мозгу, бескрайном и пустом, как развалины амфитеатра.
– Эй! – крикнул Дэн изо всех сил в ответ. Пятикратное эхо прокатилось, отражаясь от невидимых стен, хриплым старческим отзвуком вернулось назад и исчезло вдали.
– Денис! – далеко, будто за невидимыми горами, кто-то еще звал его. Голос показался знакомым, а потом зазвучал ближе и с другими интонациями: – Очнись, Дэн…
Чуть хрипловатый, взволнованный голос настойчиво звал. Очнуться от чего? Ото сна длиною в жизнь? Но зачем? Вопросы придавили его, как кусок скалы. Стало тяжело дышать. В глухом бесконечном вакууме, в котором он находился, ответов не найдется, это очевидно. Здесь для него ничего нет и никогда не будет. Только эхо голосов и чьи-то
Дэн не хотел больше находиться здесь, в этом чужом, враждебном времени. Он должен вернуться, пусть даже в сон, в котором жизнь пролетала мимо, в суету дней, в тридцать один год несбывшихся надежд. Но как же трудно сдвинуться с места!
И тогда луна повернулась обратной стороной, пол стал потолком, сегодня превратилось во вчера и защелкало днями, листая жизнь назад и наполняя все вокруг страшным зеленым туманом, приглушившим лунный свет до темно-оливкового. И настал день, который мучил его в болезненных кошмарах всю жизнь.
Пол в лифте громыхнул, кабина содрогнулась. Батя щелкнул кнопкой, и лифт пополз вниз, царапая проводами по стенам шахты. Внизу пахло кошками, на улице – снегом. Дэн знал, как все будет, словно смотрел уже сто раз виденный фильм. Они поедут на автобусе в центр, там отец купит ему мороженое, и кто-то злой толкнет, унизит. Вон он, приближается в уродливой, комом сидящей на голове коричневой кепке. И ничего не сделаешь – рот словно изолентой заклеен, а в руках нет силы. Тысячи иголок колют тело, и зеленый свет извивается северным сиянием на снегу.
Отец оглядывается – глаза веселые и хмельные, и сталкивается с человеком, ждущим встречи тут на углу последние двадцать лет. Человек кричит и замахивается на отца кулаком. Дэну так стыдно за отца, что слезы снова, как и тогда, бегут по лицу, затекают под рубашку, холодят. Сутулая спина человека в кепке пропадает в толпе, а потом Дэн выпадает из реальности, как и тогда. И все меняется.
Рука отца стала огромной, будто ее накачали велосипедным насосом, а здание, у которого они стояли, выросло до облаков, пронзило их и унесло зеленую вывеску «Сбербанк» к самой луне. На онемевших руках Дэна защелкали зеленые искры, но то уже не были руки ребенка: этот шрам на запястье ему еще предстоит получить, кольца, серебряный браслет с хохочущим черепом – все это из будущего.
Дэн поднял взгляд на здание. Оно превратилось в черную башню, раскачивающуюся с жутким скрипом в воронке торнадо. В узких, как бойницы, окнах, в бледном мертвенном свете, шипя, извивались миллионы змей. Воздух наполнился болотной вонью, и пространство пронзили зеленые линии, образуя дрожащую решетку, а потом все исчезло в багровой вспышке.
Из темноты возникло лицо медсестры. Сонные глаза смотрели мимо. Из ее рта выпали два вялых равнодушных слова.
Он умер.
Завыла мать, ноги ее подкосились, и она опустилась на кафель.
Тогда Дэн второй раз вывалился из обыденности. Мир перед глазами лопнул, зеленые искры пробежали по рвущейся материи, и Дэн, не сходя с места, унесся вопящим комком энергии, сгустком боли в безграничное неведомое. Секундная стрелка квадратных часов в коридоре реанимации с оглушительным щелчком сдвинулась на одно деление в будущее и застыла, подрагивая. Время тут не работало.
Умер. Она ведь так сказала? Дэну стало трудно дышать, больно думать. Хотелось вопить и крушить все вокруг. Он посмотрел вниз на маму и захлебнулся жалостью. Ей-то сейчас каково?