Соловецкое чудотворство
Шрифт:
Есть и изменения синтаксиса, приведшие к нарушению вязевого плетения сказового слога.
Особенно значительные потери понёс десятый, заключительный сказ, где рассказчик высказывает свои заветные мысли:
«Страна у нас такая легендарная, вовсе особенная, и сами мы — люди легендарные, одно слово — московские люди. Нам сказ дорог. В нём — правда истинная».
И всё же, несмотря на допущенный редакторский произвол, а может быть, и благодаря этому я рассматриваю издание «Посева» как документ того времени, времени противостояния, легендарного времени сам- и тамиздата. В то время, когда, казалось, мы обречены на вечный застой, думаю, все тамиздатовские авторы мечтали, что когда-нибудь, очень не скоро, их вещи вернутся домой и будут напечатаны в своём
Но история «московского сказа» на этом не кончилась. В то время как книга шла уготованной ей судьбой, автор писал её продолжение (окончено в 1973-м году). Невозможно было остановить говорливого «московского человека», и он продолжал своё «трепаческое ремесло» в уготованных ему лагерных страстях.
Попав на Соловки, он начинает снова сказывать, «чудотворить» по-своему (то самое — «и творчество, и чудотворство»). Среди беспросветного отчаяния, накануне гибели последних соловецких узников он пытается вызвать образы святых заступников, дать надежду изверившимся людям. Его сказ поначалу движется трудно, как бы на ощупь, но постепенно набирает силу, становится свободнее и просторнее. (Как мне известно, два из соловецких сказов были опубликованы в газете «Русская мысль» как лагерный фольклор.)
В какой мере изображённое исторично? Полагаю, что по сути — да, исторично. Нарастание тревоги, чувство обречённости — всё это, конечно, было. Но документальность отсутствует. Существует немало свидетельств о Соловках 20-х годов, меньше о начале 30-х и почти ничего о конце в 1939-м году. Есть сведения, что режим соловецкой тюрьмы, сменившей лагерь, был столь строгим, что в камерах запрещалось разговаривать. По одной из версий, последних заключённых посадили на баржу и затопили в море…
До сих пор мы не знаем всей правды соловецкой, ещё не выросла та «звонколистая осина», которая «прозвенит своими листочками правду на весь мир…».
Автор надеется, что, дав простор фантазии, он ничем не потревожил память соловецких страдальцев.
И хотя творец «Соловецкого чудотворства» пропел сам себе «вечную память», сказ его не мог исчезнуть вместе с ним. О таких рассказчиках подолгу жила память в арестантской среде. Сочинённое им должно было помниться и передаваться.
И вот он снова явился, начав свои «Блатные сказочки» в «некоем царстве, неведомом государстве… при Пахане Великом…», среди «ребяток-зверяток», поначалу насмешничая и дурача невзыскательных слушателей, но с каждым разом всё настойчивее внушая идею добра в их заскорузлые души.
Вопреки хронологической последовательности «сказочкам» отведена завершающая роль. Отчасти сделано это для того, чтобы их озорство несколько рассеяло трагический финал второй части. Но — особенно важно — идейное завершение трилогии двумя «евангельскими историями», своего рода апокрифами — наверное, лучшим из всего сказанного «московским человеком» [2] .
Полагаю, прочитанное покажется несколько неожиданным для тех читателей, которые знали меня как автора книг о Русском Севере и некоторых литературоведческих работ. Но, надеюсь, они согласятся со мной, что противоречия здесь нет. Север вошёл на страницы «Трилогии», и в ряду образов, созданных воображением «московского человека», северяне на достойном месте. О них герой-рассказчик говорит с нескрываемым восхищением и нежностью, им отдана его любовь. Я буду рад и счастлив, если этот мой поклон Северу и северянам будет понят.
2
В настоящем издании 2-я и 3-я части поменялись местами, в порядке их хронологической и, в общем, смысловой последовательности. — Примеч. ред.
Попутно замечу, что не всё в сказах обязано безудержной фантазии «московского человека», а, в частности, северные сказы имеют прототипы лиц и сюжетов. Так,
И последнее. Автора спрашивают: каково имя «московского человека»? Да, я думал об этом, возникали разные имена и прозвища (одно из них угадывается в начале третьей части: «а Сверчком зови…»), но все они не годились, потому что, я понял, у «московского человека» нет имени, иначе говоря, может быть любое. Так и автор, когда привелось подписаться псевдонимом, подписался «Русский», «Русский из России», отнюдь не в превозношении и гордыни, а в смиренном сыновстве, как один из русских людей, в данном случае —
Геннадий Русский
ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ
С Геннадием Русским (Генрихом Павловичем Гунькиным) мы познакомились осенью далёкого 1954 года в Перми, тогда ещё Молотове, куда я, молодая выпускница искусствоведческого отделения исторического факультета Ленинградского (ныне Санкт-Петербургского) государственного университета была направлена на работу в замечательный музей — Пермскую (тогда, естественно, Молотовскую) государственную художественную галерею. Он, на год раньше закончивший то же отделение того же факультета, только Московского университета, приехал в Пермь с передвижной выставкой картин советских художников. Выставка была не Бог весть что, хотя и включала в себя ряд вполне хороших работ П.П. Кончаловского, И.И. Машкова и других уважаемых «стариков», что нас, молодых научных сотрудников, слегка фрондирующих по отношению к официозу, к ней, к выставке, и привлекало.
Нельзя было не обратить внимание и на молодого искусствоведа, сопровождавшего выставку. Был он типичным московским интеллигентом: тощий, долговязый, немного смешной очкарик, оказавшийся большим эрудитом и «передовиком» в своих суждениях о литературе и искусстве. В ту пору это очень ценилось. Организатором выставки было существовавшее в первые послевоенные десятилетия, если не ошибаюсь, при Министерстве культуры СССР странное учреждение под названием «Дирекция художественных выставок и панорам», через которое прошли многие московские искусствоведы в поисках работы и самих себя. Короткое время работал в нём и Геннадий Русский. Казалось бы, абсолютно случайная встреча в Перми-Молотове оказалась для нас провидческой, судьбоносной.
В Перми завязалось наше знакомство, переросшее в роман, вначале в письмах, то есть почти виртуально, а затем и реально. Летом 1956 года я переехала в Москву уже на правах законной жены. Поселились мы вместе с родителями Генриха и его младшим братом в двух заставленных мебелью больших комнатах в особняке, принадлежавшем некогда знаменитому шоколадному королю Эйнему, на Софийской набережной напротив Кремля. Сейчас этот дом снесён.
Я застала особняк Эйнема превращённым в типичную московскую многонаселённую «коммуналку» со всеми её «прелестями» — шпаной, скандалами соседей и т.п., хотя меня уверяли, что перед войной и сразу после неё было ещё хуже. Всё-таки в моё время у обитателей нашей «коммуналки» уже не было столь неприкрытой и безнадёжной нищеты, как раньше. Жизнь в «особняке Эйнема» тяготила нас чрезвычайно, поэтому при первой же возможности, заняв деньги у «состоятельных» родственников, мы вступили в ЖСК «Газетчик» и в 1967 году переехали в небольшую двушку недалеко от Белорусского вокзала.
Существование наше все эти годы было непростым, более чем, скажем так, небогатым, но очень интересным. Мы были молоды, нас окружало множество очень близких нам по духу и взглядам друзей и знакомых. Геннадий Русский был ещё Генрихом Гунном, писал и издавал в любимом издательстве «Искусство» книги о Русском Севере, который нежно и преданно любил. Каждый год мы вместе с ним (или он один с друзьями) с тяжёлым рюкзаком отправлялись в путешествия по Северу — Вологодской, Архангельской областям, на Печору.