Соловки. Документальная повесть о новомучениках
Шрифт:
VI. СВЕТ НАД АНЗЕРОМ
В октябре, на сей раз со Светланой — Фотиной [28] (той самой девушкой, что воочию видела ГУЛаговские скиты), я вновь обрету свои Соловки. Но попасть на Анзер опять не удастся: осенью пролив опасен, сесть на весла рискнет только самоубийца. И оказии не случится: все работы на острове закончены, там остался один Егорыч, да и тот до ноября.
Не в моей власти доплыть до Голгофы, но я могу как можно ближе подойти к острову мученичества и помолиться о всех живот там положивших. И вот в день Покрова
Осеннее соловецкое озеро (слайд). Фото С. Харламовой.
Материковые леса давно облетели, а соловецкие березки еще исполнены червонного золота. Кудрявые деревца стоят в полном облачении, огненно вписываясь в светоносную сотканность богородичного дня. Сбоку блистает осеннее светило — белый шар на неестественно синем небе. Лес охвачен жемчужным сиянием. По холодным зеркалам озер катается гоняемая ветром солнечная ртуть.
Я иду по малоезженой дороге, бывшей узкоколейке, позднее перенесенной на Беломорканал, утягиваюсь в лучистый лес, засасываюсь в болото Времени, камешком иду на дно давно минувшего, чтобы изведать всю муку его. И соловецкая чащоба принимает меня, ибо вхожу с молитвой за всех, кто навеки остался здесь. Происходит внедрение в некую Структуру, я делаюсь частью ее. Постепенно в воздухе появляется привкус тлена: каждая пядь земли насыщена прахом убитых. А может быть, это просто запах прелых листьев? Вокруг витает что-то неутоленное, истерзанное, живое. Каждая клеточка тела, каждая кровиночка души напрягается, делается на волосок от взрыва, но взрыва не происходит. Так в состоянии предвзрывья и лечу через лес, не выпуская четок из рук. На Афоне сплетенная ниточка, вся в молитвенных узелках, проведи через гиблое место!
«Господи Боже мой, помози ми смиренно воспевати славу Новомучеников и Исповедников Российских, имже за тяжкие страдания любовию отверзл еси двери небесныя. Г осподи Боже наш, славу сию мучеником от века бывшим даровавый, яко мощи их сеются во храмех обновления нашего ради, подаждь славу сию и страстотерпцем новым, аще и неведома суть места погребения их…»
Когда-то в этом лесном чертоге располагались специальные лагпункты — лесоповалы. Штабом лесозаготовок было Исаково. Отсюда управлялось множество подчиненных СЛОНу «командировок» с поэтическими названиями, как-то: Щучье, Едовый наволок, Кузема, Зашеек, Колвица, Пояконда, Кестеньга.
Сельхоз, торфяные разработки, кирпичный завод — все это было терпимо; более того, туда стремились, чтобы выжить, а на пилу и топор попадали в основном шпана и крестьяне. Отправляли в лес не умеющих устраиваться интеллигентов и никого не прельстивших женщин, «пятиалтынных», как цинично называли их чекисты. Также «командировкам» подлежали люди, занесенные в «белые списки» с негласным предписанием гноить таковых на тяжелых физических работах. Лес и штрафной изолятор на Секирной горе были Сциллой и Харибдой Соловков, заключенные изо всех сил лавировали, чтобы проскользнуть где-то посередине.
В Кремле имелось изобилие «человеческого материала», который постоянно прибывал, восполнить людскую убыль было проще
Вручив кружку кипятка с хлебом, зэка гнали на делянку затемно. Не успеешь выполнить норму, или по — лагерному «урок» — оставайся на вторую смену. На работах, особенно ночных, частенько пристреливали, больше шпану. Когда случался саморуб, заставляли пилить одной рукой, пока и ее не отрубят сердобольные товарищи. Поэт Борис Ильич Брик отсек себе палец и послал начальству с запиской: «Вам, жаждущим человечины до черта, посылаю кусок мяса первого сорта». Но Брику повезло, он не только выжил, но и вернулся в родной Ленинград. Ежедневные убийства на глазах у всех приводили к защитному отупению чувств, смерть на лагпунктах воспринималась как само собой разумеющееся событие.
На каждой «командировке» был свой карцер — сарай с зияющими щелями и земляным полом. В любое время года штрафников туда сажали голыми, поэтому они всегда кричали: зимой от холода, летом от комаров, поэтому такие карцеры назывались «крикушниками». Впоследствии, экономя древесину, их стали сооружать прямо в земле. Провинившегося сталкивали в глубокую яму, а по скончании срока подавали шест, и он вылезал, если был в состоянии. В карцерную яму можно было угодить за любую безделицу: невежливо ответил начальству, стоял, расслабившись, работал спустя рукава — был бы человек, а повод найдется.
Воспоминания бывших соловецких узников сохранили несколько имен лесных палачей. С точки зрения психиатрии этих одержимых садистскими вожделениями людей нельзя признать нормальными — ни Воронова, обливавшего заключенных водой из проруби, ни Воронина, предлагавшего отказнику от работы пить мочу своего напарника, ни начальника отделения «Хутор Горка» Иоффе, который выставил на мороз триста человек — половина из них к утру превратилась в мерзлые трупы.
Особенно славилась зверствами «командировка» Овсянка, где главенствовал чекист Иван Потапов. Люди у него десятками умирали на непре рывных, без отдыха, работах, обезумевшие, рубили себе руки — ноги, становились под падающие сосны, вешались на обрывках веревок. В периоды депрессии Потапов стрелял, кто подвернется, официально оформляя эти смерти как попытки к бегству. Процент истощения рабсилы превышал в Овсянке все меры возможного, поэтому туда послали с проверкой уполномоченного ИСЧ Киселева — Громова, который позднее переберется в Финляндию и выпустит книгу «Лагеря смерти в СССР».
Для начала Потапов предложил ему посмотреть карцер. В прикрытой заснеженными досками яме вповалку лежало около сотни полуголых «шакалов». «Крикушником» этот карцер назвать было нельзя: у бедолаг не осталось силы на иное, как тупо, без выражения, смотреть на склонившихся над ними людей.
— Дисциплина! — похвастался Потапов и, странно улыбнувшись, пригласил следовать за ним: —Пошли, покажу шпанское ожерелье…
Проверяющему предстала чудовищная картина: по обеим сторонам барачной двери висели ожерелья из нанизанных на шпагат отрубленных пальцев и кистей рук, многие из которых уже были тронуты тлением.