Солженицын и колесо истории
Шрифт:
«В Москве я собираюсь быть числа 18-го или несколькими днями позже и пробуду несколько дней. Я предварительно позвоню в редакцию и постараюсь выбрать такой день, чтобы застать и А.Т. (к которому у меня, впрочем, сейчас никаких конкретных дел нет) и Вас.
С Вами я хочу обсудить несколько вопросов, в том числе решить и с Гослитиздатом. Я сходить могу, но практически мне это представляется сейчас совершенно бесполезным. Если перед тем у Вас будет случай – Вы позвоните, чтобы знать: стоит ли?..
Один из моих вопросов к Вам – чисто литературоведческий, самого общего характера.
[…] Что ж я наврал,
9. XI.1964
В редакцию пришло письмо из-за границы, от русской эмигрантки: из него ясно, что рассказы Солженицына появились в «Гранях». Что такое? Какие рассказы? Оказалось, эссе, когда-то отвергнутые Твардовским. Неприятно… <…>
70
Подходящее время (нем.).
17. XI.1964
В Москве Солженицын. Я позвал его и рассказал о публикации эссе в «Гранях». Он отнесся спокойнее, чем я думал. Агитировал печатать быстрее антилысенковские очерки Жореса Медведева. Хорошо отозвался о записках Д. Витковского «Полжизни». Снова говорил о моей статье, что она сыграла добрую роль, защитив работяг.
Оказывается, он пишет «для себя» возражения на появившиеся псевдолагерные сочинения, вроде Алдана-Семенова и Б. Дьякова: «Пусть останется после моей смерти, чтобы люди не были в заблуждении» [71] .
71
Пожалуй, это первое упоминание в наших разговорах о замысле будущего «Архипелага ГУЛАГа», родившегося из писем и полемики вокруг «Ивана Денисовича». Роман «Барельеф на скале» Алдана-Семенова, как и «Пережитое» Б. Дьякова, были «патриотическими» сочинениями, написанными с точки зрения близкой им лагерной администрации.
Меня расспрашивал в связи с формой, которую ищет для нового романа – формой краткой и сжатой и по внешности не обязательной в сюжетных связях. (Для ориентировки назвал три вещи: «Записки на манжетах» Булгакова, «Конь вороной» В. Ропшина (Б. Савинкова) и, кажется, Дос-Пассоса.) Спрашивал, откуда в России могла быть такая традиция, есть ли еще образцы. Я назвал толстовского «Хаджи-Мурата», «Фальшивый купон», но вообще-то отнесся ко всему этому со скептицизмом, который, похоже, Александра Исаевича разочаровал.
Солженицын привез в Москву рукопись книги – рассказы и повесть для Косолапова. Твардовский обещал звонить ему.
30. XI.1964
Забегал Солженицын, был наконец в Гослитиздате у Косолапова. Тот встретил его дружелюбно и говорил доверительно. Солженицын благодарил меня за предварительный разговор: «Артподготовка была проведена блестяще, и все огневые точки противника оказались подавлены». Рассказы он расположил в такой последовательности: «Кречетовка», «Иван Денисович», «Матренин двор», «Для пользы дела». «Эту хронологию мне подсказал один читатель, – объяснил Александр Исаевич, – «Кречетовка» о том, как сажают, потом лагерь, потом выход из лагеря…»
В Театр Ленинского комсомола он отдал свою «нерусскую» пьесу («Свеча на ветру») –
Я дал Солженицыну перевод Оруэлла («1984»), которым сам зачитывался последние дни.
26. XII.1964
<…>
Заехал Солженицын и вернул мне Оруэлла. Отозвался так: «Остроумного много, но он не понимает, что и под пятой Старшего Брата все-таки жизнь есть, а у него нет жизни». Говорили, к слову, и о романе Замятина «Мы»: «Написано блестяще. Редкий случай, – заметил Солженицын, – когда героев научно-фантастического сочинения начинаешь любить, хочется в конец заглянуть, что с ними сталось».
Хвалил статью В. Сурвилло, я рассказал ему о судьбе автора. <…>
Попутное
Конец 1964 и начало 1965 года ознаменовались для нас неприятностями вокруг статьи Твардовского «По случаю юбилея», подготовленной на открытие 1-го номера. В январе журналу, основанному в 1925 году, исполнялось 40 лет. <…>
<…>
«Или другой разительный пример: «Один день Ивана Денисовича».
Огромный резонанс этого небольшого по объему произведения в широчайших читательских кругах страны и за рубежом, известные острые разноречия в оценке его критикой обязывают еще раз остановиться на нем, несмотря на то, что «Новый мир» опубликовал уже две большие статьи на эту тему, которые представляются мне совершенно правильными в своих основных и главных положениях…»
«Усилия некоторой части критики, направленные к тому, чтобы объявить главного героя повести – Ивана Шухова – лишенным отличительных черт человека, сформированного советской эпохой, отпадают за полной их несостоятельностью. Человек труда, один из миллионов тех, кому принадлежит слава подвига пятилеток, победы в Великой Отечественной войне и самоотверженного трудового порыва в послевоенные годы, Иван Денисович – плоть от плоти и кровь от крови своего народа, творца всех ценностей и ответчика за свою историческую судьбу (…)
Выбором своего героя, человека труда, на чью долю так незаслуженно выпали бесчеловечные испытания, Солженицын с особой силой, как никто до него в литературе, выявляет антинародную сущность того сложного и трагического явления нашей истории, которое мы теперь называем периодом культа личности.
Но, помимо Ивана Денисовича, в солженицынском повествовании выявляются, живут и действуют, как живые, в непосредственном переплетении с переживаниями заглавного героя «Одного дня» многие другие представители лагерного мира, обрисованные четким и экономным пером. Особая и знаменательная роль в повести принадлежит кавторангу Буйновскому.
Не следует забывать, что персонажи в художественном произведении располагаются несколько иначе, чем должностные лица в штатном расписании ведомства или учреждения. Буйновский не есть заместитель Шухова по общим вопросам, как и Тюрин не является при нем «заведующим» хозяйственной частью и т. п. Фигура Буйновского в композиционном построении повести в целостном звучании этого произведения необходима, незаменима и недвусмысленно выразительна. Мы помним, как на бесчеловечной процедуре обыска перед выходом заключенных на работы раздается гневный, протестующий голос кавторанга: «Вы – не советские люди. Вы не знаете статьи такой-то, вы не имеете права…»