Солженицын. Прощание с мифом
Шрифт:
Удивительно, учреждение, имевшее огромный и успешный опыт борьбы с иностранными разведками, оказалось бессильным перед непрофессиональным подпольщиком. Что же за приемы использовал он?
По свидетельству А. И. Солженицына, на путь конспирации он встал еще за колючей проволокой, когда начал тайно сочинять стихи. А чтобы скрыть это от глаз надзирателей не только сочинял все в уме, лишь изредка прибегая к бумаге, но и на протяжении семи лет хранил сочиненное в памяти, в результате чего к началу ссылки набралось 12000 строк.
В ссылке, он не только приобрел домик на окраине поселка, не только не стал жениться, но и, освоив искусство «заначек», начал хранить все написанное в тайнике, которым для него
Как конспирировал А. И. Солженицын свою литературную деятельность в Мильцево, мы не знаем, но, вероятно, ничего нового в технике его конспирации не было, иначе он поведал бы нам об этом.
«В Рязани, — пишет Александр Исаевич, — я придумал хранение в проигрывателе: внутри нашел полость, а сам он так тяжел, что на вес не обнаружишь добавки. И халтурную советскую недоделку верха шкафа использовал для двойной фанерной крыши» (3).
В связи с этим «важней всего» для него был «объем» рукописи, «не творческий объем в авторских листах, а объем в кубических сантиметрах. Тут, — пишет Александр Исаевич, — выручали меня еще не испорченные глаза и от природы мелкий, как луковые семена, почерк: бумага тонкая, если удавалось привезти ее из Москвы: полное уничтожение (всегда и только — сожжение) всех набросков, планов и промежуточных редакций: теснейшая строчка к строчке (не в один интервал, два щелчка, но после каждой строчки я выключал сцепление и еще сближал от руки), без всяких полей и двусторонняя перепечатка: а по окончании перепечатки — сожжение и главного беловика рукописи тоже: один огонь я признавал надежным еще с первых литературных шагов в лагере» (4).
«Безопасность, — читаем мы далее, — приходилось усиливать всем образом жизни: в Рязани, куда я недавно переехал, не иметь вовсе никаких знакомств, приятелей, не принимать дома гостей и не ходить в гости — потому что нельзя же никому объяснить, что ни в месяц, ни в год, ни на праздник, ни в отпуск у человека не бывает свободного часа» (5).
А когда Александр Исаевич решил частично выйти из подполья и опубликовать свою повесть «Один день Ивана Денисовича», он стал передавать свои рукописи на хранение другим. Так в 1959–1962 г. он сделал по крайней мере пять «захоронений»: два в Москве, два на Урале и одно в Крыму (6). Со временем круг хранителей увеличился.
Затем появились связи с заграницей. Первоначально, если верить Александру Исаевичу, они шли только через Н. И. Столярову (7). Потом появились другие опосредованные каналы (8). Наконец, он начал контактировать с иностранцами сам.
«Теперь, — пишет он, — имею возможность открыть, во что поверить почти нельзя, отчего и КГБ не верило, не допускало: что многие передачи на Запад я совершал не через посредников, не через цепочку людей, а сам, своими руками… но по вельможности своего сознания, по себе меря, не могли представить ни генерал-майоры, ни даже майоры, что нобелевский лауреат — сам, как мальчишка, по неосвещенным углам в неурочное время шныряет со сменной шапкой (обычная в рюкзаке), таится в бесфонарных углах — и передает. Ни разу не уследили и ни разу не накрыли — а какое бы торжество, что за урожай» (9).
И далее Александр Исаевич живописует, как ловко все было продумано:
«Из Рождества можно было гнать пять верст по чистому
Был по словам Солженицына продумана и связь. Условный звонок по телефону и ничего не значащий вопрос, например: это праченая? А день и место встречи уже назначены (11).
Какая конспирация без кличек? Поэтому Е. Д. Воронянская именовалась Кью, А. Б. Дурова — Вася, Н. В. Кинд — Царевна, Э. Маркштейн — Бетта, Н. Д. Светлова — Аля, Н. А. Столярова — Ева, Н. А. Струве — Коля, С. Н. Татищев — Эмиль, Милька, Ф. Хееб — Юра, Е. Ц. Чуковская — Люша, А. И. Яковлева — Гадалка (12).
Таким образом, если верить А. И. Солженицыну до высылки за границу ему удалось не только сохранить все написанное, но и обеспечить как полную тайну своего литературного творчества, так и зарубежные связи.
«Всегда они меня не дооценивали, — пишет он, имея в виду КГБ, — и до последних дней, пока не взяли „Архипелаг“, в самом мрачном залете воображения, я думаю, не могли представить: ну, что уж такого опасного и вредного мог он там сочинить?» (13).
Насколько же искусна была солженицынская конспирация?
Прежде всего, многое, о чем он пишет на этот счет, существовало только на бумаге и с самого начала было предназначено не для того, чтобы переиграть КГБ, а для того, чтобы обмануть доверчивого читателя.
Ранее уже были высказаны сомнения относительно достоверности нарисованной им картины литературного творчества за колючей проволокой. Напомню только одну деталь. Долгое время он повторял, что невозможность для узника ГУЛАГа записывать сочиненное заставляла его заниматься только поэтическим творчеством и хранить все в памяти. Между тем совсем недавно нам стала известна его незаконченная повесть, над которой он работал в 1948 г., дошла до нашего времени и ее рукопись, которую сохранила не кто-нибудь, а сотрудница МГБ.
Запутался Александр Исаевич и в своей ссыльной конспирации. Первоначально он утверждал, что вернулся к обычному литературному творчеству весной 1954 г., когда Н. И. Зубов научил его делать тайники, затем стал датировать этот факт весной 1953 г., наконец, перенес его на осень того же года. Чему же верить? Очень сомнительной представляется история с бутылкой из-под шампанского. А если бы А. И. Солженицын действительно отправил из заброшенного в степи казахского поселка свои крамольные рукописи в Соединенные Штаты Америки на имя А. Л. Толстой, на этом вся его подпольная литературная деятельность и закончилась бы.