Сомнительная версия
Шрифт:
Посмотрев стопку растрепанных томов, он купил «учебник психологии» 1908 года Вильгельма Иерузалима, роман Барона Бромбеуса «Идеальная красавица» и «Введение в изучение права и нравственности» Шарля Летурно. Конечно же читать Шарля Летурно Дудин вовсе не собирался, штудировать такие премудрости он считал занятием неблагодарным и утомительным. Нравственность хотя понятие и относительное, но необходимо ее блюсти в пределах уголовного кодекса, моральный же кодекс у него был свой — житейский, продиктованный немалым опытом и предприимчивостью, которой мог похвастать не всякий знаток книжных дел. Он любил повторять вычитанную однажды фразу: «Реальная польза — прародитель всякой нравственности». А если нравственность — потомок пользы, то, следовательно, чем больше сумеешь извлечь для себя пользы, тем больше у тебя достоинства в собственных глазах.
Если говорить о прерогативе
Ну может ли простой советский инженер собирать коллекцию, если за сборники поэзии порой приходилось отдавать сотню, а то и больше? И кто они, наши отечественные коллекционеры? Неужто пролетарии и молодые интеллигенты-бессребреники? Или это удел избранных? Нынче отечественный рантье новых времен даст фору любому членкору.
Рублем докажет: именно он наследник достояний культуры, будь то антиквариат, фарфор или бронза.
…Товароведы при оценке старых книг допускали непроизвольно ошибки, не имея возможности уследить за конъюнктурой дня. Дудин находил способ извлечь из этого для себя выгоду. Покупал томик, стирал цену и сдавал тут же, не мешкая, в другой магазин. Естественно, дороже. Все книги он делил на три категории: каталожные, означенные твердыми ценами; не учтенные каталогом ввиду немыслимости учесть все, и новые, находящие спрос у обывателя из-за дефицита. Некаталожные экземпляры давали возможность деятельному и знающему спрос человеку развить поистине фантастические перспективы. Сбыт не представлял ни малейшего риска, поскольку оформлялся официально по квитанции, и надувательство одевалось как бы флером обезличенности. Это была ко всему азартная игра, не лишенная своего рода поэзии и дерзости, умения убедить товароведа и даже предоставить определенные гарантии. Но ему верили, он был красноречив и никогда не подводил.
Книги в определенном смысле — те же облигации. Вот, к примеру, «Учебник психологии» покойного Вильгельма Иерузалима — оценила его Шурочка в пять рублей, а Дудин знает наверняка: в другом магазине эту книгу поставят двенадцать рублей пятьдесят копеек. За вычетом скидки — десять рублей на руки. Десять — лучше, чем пять, вот и вся механика. Конечно, в такую игру может играть только знающий, искушенный человек, проевший на этом деле зубы и вхожий в закулисный мир товароведов, где слывет кредитоспособным поставщиком, умеющим отплатить щедростью за услугу.
Да и кто усомнится, видя книгу на стойке букинистического магазина, что ее могут оценить неправильно? Шарлю Летурно, к счастью, Шурочка тоже не воздала по достоинству, а зря не уважила француза — вместо десяти рублей томик следовало оценить в семнадцать пятьдесят, а то и в двадцать. У сборника фельетонов Барона Брамбеуса, земля ему пухом, прекрасный кожаный переплет и хоть стоит пять рублей по каталогу, но не учтен ценой кожаный переплет, а он тоже чего-нибудь да значит в глазах любителя и посему оправдывает несколько большую цену.
Ошибочки эти просто грех не исправить, они прямо-таки взывают к тому, прямо-таки щекочут соблазном, прямо-таки мозолят глаза, словно кто-то намеренно задался целью сбить с пути истинного… Нет, что ни говори, дуракам у нас жить куда проще, а для умного, знающего человека кругом одни соблазны, куда ни кинь взгляд. Ну прямо-таки счастье, что нынче мало инициативных людей! Три книжонки — выигрыш пятнадцать рублей. Мелочишка, но приятно, и почти никакой
…Недра сдающих неисчерпаемы, безграничны, и чего только не сдают люди в букинистический магазин. Потом одумается иной, спохватится — ан нет, того, что упустил, уж не найдешь днем с огнем. Остается лишь сожалеть.
…Удивительно, как повышение благосостояния отражается на самых неожиданных, казалось бы, вещах. Книжный бум приближался незаметно, неминуемо, и только человек дальновидный мог предугадать его возникновение в конце семидесятых годов. Настало время, когда собрания сочинений уже не застаивались на полках магазинов, как, скажем, в шестидесятых. Спрос теперь превысил наличие, и образовался дефицит, а дефицит породил горячку. Некогда уценявшиеся тома из девяностотомного собрания Льва Толстого, несмотря на официально принятое вздорожание, раскупали с поспешностью. Словари Даля, Ушакова, Брокгауза и Ефрона брали нарасхват. Гигант проснулся, неодолимая жажда к чтению уже не утолялась тем, что имелось в обращении, и возрастала день ото дня. Что это — каприз моды или внезапно пробудившееся общественное сознание охватило необъятные массы, для которых двухсоттысячный тираж составлял уже лишь один глоток? Времена менялись, менялась психология людей.
Дудин гуляючи брел по Китай-городу и предавался философствованию, а вокруг спешил люд с сумками, баулами, свертками, пакетами, пухлыми портфелями, едва не лопающимися авоськами, коробками, рюкзаками, а некоторые прохожие даже катили перед собой персональные фибровые чемоданы на повизгивающих истошно колесиках; впору было назвать их не прохожими, а проезжими.
«Удивительно, — думал Дудин, — но странное зрелище представляет столица до закрытия магазинов: совершенно не встретишь днем на улице человека с пустыми руками и мечтательным выражением лица, эдакого фланера, беззаботно шатающегося раззяву; все у нас вроде бы при деле, все озабочены чем-то, все куда-то что-то несут, ну прямо какой-то заколдованный круговорот вещей. Для иностранца это, наверное, в диковинку, будит естественное любопытство. Ихние прохожие тоже, конечно, оживленно перемещаются по тротуарам, но не отягощенные грузами и мысленно словно все в себе, а у нашего прохожего глазища навыкате, как у лягаша, так и стрижет зенками по сторонам: где чего дают, граждане? Зато, честно признаться, и душа вся наружу — вот он я, совслужащий, без всяких задних хитростей и затаенных буржуазных козней; бери меня голыми руками — не обожжешься. Нет, удивительный мы все ж народ!»
Дудин глянул на часы и спохватился: время близилось к двенадцати, приспела пора ехать в Дом книги на Калининском проспекте. Там в это время ритуальное сборище: в двенадцать ежедневно выкладка купленных накануне книг: вот уж истинно проявление демократии, ничего не сокрыто от глаз покупателей. Съезжаются книголюбы со всего города. Но поговаривают, дескать, скоро переменятся порядки, неудобно для отдельных товарищей: не станешь же на глазах у всех откладывать дефицитные книги и ронять авторитет магазина. А пока надо спешить, пока не изменили, пока не взвинтили, пока не начали припрятывать, откладывать, пока, пока, пока, пока, пока…
Медленно плывет по коридору тележка, нагруженная пачками с пестрыми разноформатными книгами. Каждая из них по-разному выдержала испытание временем, у каждой своя сложная судьба. У иной порастрепались листочки, замусоленные пальцами, другие все еще лоснятся глянцевитыми кожаными корешками, сработанными в стародавние времена виртуозами своего дела. Самого переплетчика давно нет в живых, а работа радует глаз, в руках подержать приятно, своего рода произведение искусства. Смотри, учись и цени! Красота жизни, она ведь во всем! А убей ее — и заберет власть пошлость. И если верить, что красота и впрямь спасет мир, то перспектива отнюдь не радостная на ближайшие четверть века. Но что поделать, если у человека пристрастие к красивым корешкам? Ежели бедное содержание, то хоть корешки красивые пусть радуют, рассуждал Дудин. Изредка ему попадались книги в переплетах Тарасова, Шнеля, Пецмана. Фирмы были! Увековечили свои имена! Умели отдать должное книге. Не шаблонная поделка, а одно загляденье… Он любил порассуждать о достоинстве тех или иных книг, о мастерах переплетного дела, стоя у прилавка и дожидаясь выкладки.