Сон и забвение
Шрифт:
— Ты действительно думаешь, что он Чингисхан? — спросил Хедли.
— Я действительно думаю, что он может им быть.
— В каком-то другом параллельном мире.
— Не хочется снова расстраивать тебя, Джо, — осторожно сказал я.
— Я и не собираюсь расстраиваться. Почему бы, черт возьми, не поверить, что мы врубились в альтернативную реальность? Это не глупее всего остального, Но скажи мне вот что: все, что он говорит, согласуется с историей Чингисхана?
— Имя совпадает. Возраст. Детство до того момента, как он наткнулся на караван бродячих византийских торговцев и они
— И он понятия не имеет, кем мог бы стать?
— Откуда? Он даже не мечтал об этом. Он родился в мире, где Чингисхану появиться не суждено. Помнишь стихи?
Родившись, мы в забвеньи видим сны. Душа, которой наше тело дышит, Нисходит с запредельной стороны, Даруя предназначенное свыше [4] .— Очень мило. Это Йейтс? — спросил Хедли.
— Вордсворт. Когда вернется сигнал?
— Через час, два или три. Трудно сказать. Если хочешь, вздремни пока, а мы тебя разбудим, когда поймаем его.
4
Из поэмы У. Вордсворта «Воспоминания о раннем детстве», перевод В. Иванова. (Примеч. перев.)
— Я не хочу спать.
— Вид у тебя измученный.
Я не доставил ему такого удовольствия.
— Со мной все в порядке. Потом буду неделю отсыпаться. А что, если вы не поймаете его больше?
— Ну, это всегда возможно. Он у нас на линии уже в пять раз дольше, чем все остальные, вместе взятые.
— Он очень решительный человек, — сказал я.
— Так и должно быть. Ведь он Чингисхан, черт бы его побрал.
— Верни его. Не хочу, чтобы вы потеряли его. Хочу еще поговорить с ним.
Утро плавно перетекло в день. В ожидании я дважды позвонил Элейн и долго стоял у окна, сутулясь и глядя, как тени приближающегося зимнего вечера затягивают гибискус и бугенвиллию. Я пытался притянуть сигнал исключительно силой внутреннего желания. Мысль о том, что Темучин пропал навсегда, вызывала странную тоску. Я уже чувствовал себя связанным с этим сверхъестественным, бестелесным, яростным голосом, исходящим из потрескивающей тьмы. В середине дня мне показалось, будто я начинаю понимать, что вызывает у Темучина такой гнев, и мне захотелось высказать ему кое-что по этому поводу.
«Может, и впрямь нужно немного поспать», — сказал я себе.
В половине пятого кто-то подошел ко мне и сказал, что монгол снова на линии.
Помехи были ужасные, но голос Темучина прорвался сквозь них. Я услышал его слова:
— Святую землю необходимо отвоевать. Я не могу спать, пока она в руках неверных.
Я
И как бы со стороны с удивлением наблюдал, как собираюсь сделать то, чего никогда прежде не делал.
— Ты сам должен отвоевать ее, — твердо сказал я.
— Я?
— Слушай меня, Темучин. Представь себе мир где-то очень далеко от твоего. В этом мире тоже есть Темучин, сын Есугея, муж Бортэ из хунгиратского рода.
— Другой мир? О чем ты говоришь?
— Слушай. Слушай. Он великий воин, этот другой Темучин. Никто не в силах противостоять ему. Братья склоняются перед ним. Вся Монголия склоняется перед ним. Его сыновья похожи на волков, они скачут по всей земле, и никто не может противостоять им. Этот Темучин — хозяин Монголии. Он великий хан, Чингисхан, правитель вселенной.
Последовало молчание. Потом:
— Какое отношение это имеет ко мне?
— Он и есть ты, Темучин. Ты Чингисхан.
Снова молчание, более долгое, прерываемое лишь визгом и скрипом помех.
— У меня нет сыновей. Я не видел Монголию много лет и даже не думал о ней. О чем ты говоришь?
— О том, что в своем мире ты можешь быть так же велик, как тот, другой Темучин в своем.
— Я византиец. Христианин. Монголия для меня — ничто. Зачем мне властвовать в этой дикой стране?
— Я говорю не о Монголии. Ты византиец, да. Ты христианин. Но ты рожден, чтобы царить, сражаться и завоевывать. Что это за роль для тебя — капитан гвардии, охраняющий чужой дворец? Ты впустую растрачиваешь свою жизнь, и понимаешь это, и сходишь из-за этого с ума. У тебя должна быть собственная армия. Ты должен возглавить священный поход на Иерусалим.
— Новый крестовый поход возглавляют люди, постоянно ссорящиеся между собой. Он закончится бедой.
— Может, и нет. Фридриха Барбароссу не остановить.
— Вместо того чтобы сражаться с мусульманами, Барбаросса нападет на Византию. Это всем известно.
— Нет.
Внутренняя мощь Темучина нарастала и нарастала, как ветер набирает силу, чтобы стать ураганом. Я взмок от пота и смутно осознавал, что остальные смотрят на меня так, будто я лишился рассудка. Странное возбуждение овладело мной, и я с радостью ринулся дальше.
— Император Исаак Ангел договорится с Барбароссой. Германцы прошагают через Византию и пойдут дальше, в Святую землю. Однако Барбаросса погибнет, а его армия рассеется — если тебя не будет рядом, если ты не станешь его правой рукой, не возьмешь командование на себя, когда он падет, и не поведешь войска на Иерусалим. Ты, непобедимый Чингисхан.
На этот раз молчание длилось так долго, что я испугался, не прервалась ли опять связь.
Потом Темучин вернулся.
— Ты пошлешь своих солдат сражаться на моей стороне?
— Этого я сделать не могу.
— Знаю, у тебя есть власть послать их, — сказал Темучин. — Ты говоришь со мной из воздуха. Знаю, ты ангел, а если нет, то демон. Если ты демон, заклинаю тебя именем Христа Пантократора — изыди! Но если ты ангел, то можешь послать мне помощь. Пошли ее, и я приведу твои войска к победе. Отберу Святую землю у неверных. Создам в мире империю Иисуса и завершу все, что должно быть сделано. Помоги мне. Помоги мне!