Сон в руку

Желиховская Вера Петровна

Но чем более я думала о них, тем сильней хотелось мне верить правам их и убедить в них мужа. Что-то говорило мне, что он ошибается, и я всей душой верила, что так или иначе права наших заморских родственниц будут восстановлены.

Я так утомилась, что чувствовала, как меня одолевала дремота и не противилась ей, хотя всё продолжала думать о них…

«Бедная маленькая Елена! – думалось мне в сладком полузабытьи, – ведь он, кажется, назвал её маленькою?.. Бедная девочка… как она мне приходится? Двоюродною… нет! троюродною сестрой. Неужели она так и проживёт,

не получив своего?.. И она тоже промается, как отец её и дед промаялись всю жизнь… Но то были мужчины! Им легче было работать… А она бедная… маленькая, больная девочка»…

Тут уж не сознательные мысли, а какие-то образы, полусонные видения маленькой девочки, «Елены Рамзаевой», начали представляться мне. Я почувствовала, что совсем засыпаю, свернулась поуютней на мягкой кушетке и отлично заснула.

III

Не знаю, долго ли я проспала, вероятно не более получаса, и проснулась вдруг, – будто кто подтолкнул меня… «Всенощная!» – вспомнилось мне, и я поднялась в ту же секунду.

– Ах! Боже мой, не заспалась ли я?.. Надо скорее разбудить Юрия и ехать…

Против обыкновения, Юрий Александрович не заставил себя долго ждать и мне самой будить его не пришлось. Видно и он был проникнут во сне мыслью о необходимости ехать в церковь. Пока я надевала шубу и шляпку, он вышел в переднюю, и мы очутились вместе на крыльце.

Нас тотчас охватило приятным, бодрящим холодом морозной, зимней ночи. Звёздное небо особенно ярко сияло. Луна не показывалась, но не было темно, потому что всё на земле как-то само собой светилось… Мне очень нравилось такое необыкновенное освещение. Я шла под-руку с мужем и радовалась, что ему пришла благая мысль пройтись пешком, в такой чудесный вечер. Это с ним бывало редко, а я любила ходить и шла так легко, что не отставала ни мало от него, хотя он шёл очень скоро, большими шагами…

– Куда ж это ты, Юрий? – спросила я, заметив, что мы миновали церковь.

– А разве ты не рада пройтись? – отвечал он. – Ночь так хороша!.. Мы обойдём через сад, так будет гораздо лучше.

«Не пропустить бы всенощной!» – хотела я сказать, но не успела…

Не успела от изумления.

Мы входили в тёмный, городской сад. Таинственная тишь стояла под сводами аллей. Могучие ветви деревьев сплетались над нашими головами, еле вздрагивая от ночного ветерка и перешёптываясь листвой, сквозь которую кое-где проглядывали, ласково мигая нам, звёзды…

Я бывала днём в этом саду, но никогда не замечала, как чудно он хорош… Правда, тогда была зима… А теперь какие чудные, развесистые деревья! Какою свежестью, каким таинственным спокойствием весь он переполнен!

Мы шли молча, долго шли… Казалось этим аллеям, с лучистыми просветами, конца не будет, а я не чувствовала усталости. Во мне словно разлилась удвоенная сила. Эта живительная ночь и воздух действовали на меня возбудительно.

– Знаешь ли ты, куда я веду тебя? – вдруг спросил меня муж.

– Не знаю, но здесь чудо как хорошо!.. Какой большой сад!.. Какая густая, чудная зелень!

– Сад хорош, но не в нём дело.

Сейчас мы выйдем из него, и ты увидишь свой бывший дом… Тогда ты не имела времени хорошо осмотреть его; так полюбуйся им теперь. Погляди, как он ярко сияет.

В самом деле, я увидала, что мы подошли к ограде сада, а за нею, прямо против ворот, за площадью, светился всеми окнами наш бывший, старый дом.

Что это значит?..

«Ах, да!.. Это наверное приехали хозяева! – вспомнились мне слова сторожа. – Но зачем такое яркое освещение, и все окна открыты, так что всё внутри дома светится как в фонаре?»

– Разве им не холодно? – спросила я мужа. – Ведь, кажется, теперь зима?

– Какая зима, Бог с тобою! Разве не видишь ты, как всё здесь цветёт и сияет?..

И он влёк меня через пустую, тёмную площадь, всё скорее и скорее, туда, – к моему дому.

Тут я сообразила, какой я говорю вздор. Что такое: лето, зима?.. Там, где мы находились, нет и быть не может никаких времён года.

Вот уж мы у самого дома… Он выходил на площадь углом. Всё, что происходило в угловой комнате, было насквозь видимо всем прохожим; но на площади, кроме нас, не было ни души.

Мы подошли к самому окну той комнаты. Я тотчас её узнала: в ней я недавно любовалась старинною мебелью. Но теперь мебель эта была не сложена в груду, а чинно, в порядке расставлена в просторной комнате, по старинному освещённой, не лампами, а тяжеловесными бронзовыми подсвечниками и бра. И всё в этом старом кабинете смотрело как-то официально, богато, – но не по нашему. В высшей степени заинтересованная, я внимательно рассматривала убранство, гравюры по стенам, тяжёлые кресла и столы с золочёнными арфами, с львиными ножками, – и вдруг чуть не вскрикнула от удивления. Кушетка!.. Моя кушетка! Та самая, которую я накануне купила в мебельном складе Барского. Она или двойник её стоял у стенки, против громадного письменного стола, рядом с дверями.

– Посмотри, – сказала я мужу, – вот пара моей кушетке. И обивка такая же, только новее…

Я не успела договорить. Дверь отворилась, и в комнату вошла молодая женщина.

Она поразила меня своим странным нарядом, а ещё более сосредоточенным, злым выражением своего красивого лица.

Точно будто она целиком сошла со старинного портрета, со своим высоко поднятым шиньоном, короткою, перетянутою под грудью талией и лёгким голубым шарфом… Позвольте!.. Ну, да, точно. Я видела такой портрет… Я знаю эту молодую, сердитую даму. Но… что ж это она делает?

Она быстро подошла к письменному столу; украдкой оглянулась, словно боясь, что за нею подсматривают; наклонилась к лежавшим на виду бумагам и письмам, и быстрыми, кошачьими движениями перебрав их, схватила одно и, ещё сердитее нахмурив брови, гневным, порывистым движением сорвала с него конверт.

Сама не знаю, как это сталось, но я следила за движением её глаз по строкам, и вместе с нею читала письмо… И по мере того как я читала, и смысл его мне уяснялся, я чувствовала, что сердце моё сжимается, и холодный пот проступает на лбу…