Сон великого хана. Последние дни Перми Великой

Лебедев Михаил Николаевич

– - Нишкни ты! Нельзя пермян лесною поганью обзывать, ибо они люди крещеные тоже...

– - Крещеный крещеному рознь. А пермяне такие же крещеные, как татарва степная!..

Разговоры ратников были прерваны ревом воинской трубы, раздавшейся где-то впереди, в глубине дремучего леса, куда уходила тропинка. Это была не московская труба, звук был совсем особенный, непохожий на военные сигналы москвитян... На минуту произошло замешательство. Передние ряды остановились и запрудили узкую дорогу, задержав дальнейшее движение всей рати.

– - Готовься к бою! Готовься к бою!
– -

кричал какой-то начальный человек, протискиваясь через воинов.
– - Враг недалече, кажись!..

– - По бокам раздайся, братцы! По бокам раздайся!
– - загремел мощный голос Пестрого, ехавшего непосредственно за передовым отрядом.
– - Неужто оробели вы? Чего вы там затомошились?.. По бокам, по бокам раздайтесь, голубчики, по обе стороны рядами протянитесь! А потом и посмотрим мы, чего нам делать придется...

Воевода был спокоен и хладнокровен, как всегда, выкрикивая свои приказания, звонко разносившиеся по лесу. Порядок был скоро восстановлен. Ратники раздались по сторонам и длинною цепью потянулись вправо и влево от дороги, чтобы очистить возможно большее пространство. Страха никто не чувствовал. Все радовались, что, наконец, добрались до средоточия Пермского края, встречавшего незваных гостей не хлебом-солью, а каким-то угрюмым молчанием, показывающим недружелюбие его обитателей.

Труба снова повторилась, на этот раз уже в самой непосредственной близости от москвитян, ожидавших, что будет дальше. Пестрый проворчал вполголоса:

– - Это, кажись, не призыв бранный. Наверное, говорить они с нами желают. Надо и нам потрубить в ответ, коли так. Трубни-ка, брат!
– - кивнул он ближайшему ратнику с огромным рогом за плечами.
– - Пускай поближе подходят без опаски.

Трубач не заставил себя ждать. Пронзительно взвизгнула московская труба и наполнила воздух переливчатым рокотом, лишенным задорных воинственных звуков, свойственных ей в минуты боя, когда стараются придать сигналам возможно свирепые тона.

– - От пермских князей к воеводе московскому!
– - донесся из-за деревьев густой сильный голос, говоривший чистым русским языком.
– - От князей воеводе слово сказать! Можно ли поближе подойти?

– - Подходи, подходи, чего боишься, -- крикнул Пестрый, нетерпеливо поводя плечами.
– - Ведь слыхал небось, что посланника не куют, не вяжут... Ну, и подходи без опаски, благо тебя честью просят!

На тропинке точно из земли вырос высокий плечистый человек, в ратном одеянии, отличавшемся богатством и нарядностью. На голове его блестел позолоченный шлем, с выдававшимся впереди черным крестом, сразу бросившимся в глаза москвитянам. На лице его играла лукавая усмешка, когда он между рядами вражьих воинов смелою поступью подходил к князю Пестрому.

Это был Василий Арбузьев, принявший на себя обязанность передать московскому военачальнику слова князей Микала и Мате, решивших в последнюю минуту попытаться покончить миром дело с Москвою, если условия Москвы окажутся приемлемыми.

– - Буди здрав, воевода степенный, -- поклонился Арбузьев, сняв шлем с головы.
– - Привет тебе от высоких князей пермских!

– - Здравствуй, здравствуй, добрый

молодец, -- отозвался Пестрый, приветливо кивнув головою.
– - Спасибо за привет князьям пермским. Чего еще скажешь ты мне, а?

– - А ты старшой из воевод московских, так, что ли?
– - спросил посланец, не убедившись еще в том, что перед ним стоит действительно главный начальник вражьей рати.
– - Мне, видишь ли, со старшим разговор вести приказано, а посему прости за спрос мой смелый.

– - Верно, старшой я воевода, зовут меня Пестрый-князь. Может, слыхал где случаем?

– - Про Пестрого слыхать мне приходилося, -- оживился Арбузьев.
– - Про него много всяких сказок идет. Это тот, который...

– - Чего который?

– - Который Божьей правдой живет. Аль, может, другой еще Пестрый есть, не ведаю я?

– - На Москве князь Пестрый я один, а детишки мои молодехоньки еще. А про правду мою как тебе сказать? Много ведь люди и хвалят кого понапрасну... А ты из каких будешь?

– - Из Новгорода Великого я, сын боярский.

– - Ишь ведь куда ты попал! А теперича, значит, князьям пермским ты служишь, да?

– - Служу, пока хочу, вестимо. А не захочу -- человек я вольный, как птица небесная!

– - А ну-ка, говори мне, птица небесная, -- ухмыльнулся воевода, которому открытый вид новгородца очень понравился, -- чего твои князья восхотели? Не сдаются ли они на милость государя московского, как того я советовал бы им? Аль, может, упрямятся они? Так, право, по мысли моей, не стоило бы нам кровь проливать друг у друга. Лучше бы добром да миром дело кончать. А крови проливать мне не хотелось бы.

– - Князья тоже не желают кровь проливать, -- сказал Арбузьев.
– - Люди они кротости беспредельной, рады на мир идти. Оба они послали меня к твоей милости боярской...

– - А как зовут князей твоих, скажи-ка ты мне?
– - перебил Пестрый, спохватившись, что он еще не знает, от каких именно князей явился новгородец.

– - Главный князь пермский Михаил, что в Покче живет, а другой князь -- Матвей, который Изкаром владеет. От них и пришел я к тебе, воевода могучий. Они под Изкаром стоят с воинством несметным, ждут прихода незваных гостей, чтоб угостить их чем Бог послал...

– - Хе, хе, хе!
– - засмеялся боярин.
– - Люблю я принимать угощение, от чистого сердца которое. Только неужто князь Михаил успел уж к Изкару подойти, коли он недавно еще в Покче рать собирал? Не путаешь ли ты, добрый молодец?

– - Зачем путать?
– - хладнокровно возразил новгородец.
– - Не привык я лжу говорить, не сумлевайся в словах моих, боярин именитый. Верно, под Изкаром князья Михаил да Матвей стоят. И повелели они сказать твоей милости боярской: зачем-де нам в битве народ губить? Зачем напрасно кровь проливать? Не лучше ли полюбовно-де нам сладиться? Потому как люди православные мы тоже, значит, братья москвитян по вере своей...

– - Тоже братья... смехота одна!
– - фыркнул было один отрядный начальник, стоявший поблизости, но Пестрый так строго поглядел на него, что тот сразу осел на месте и сделал серьезное лицо, сконфузившись собственной бестактности.