Сон великого хана. Последние дни Перми Великой

Лебедев Михаил Николаевич

На переход от Изкара до Покчи потребовалось не менее двух суток, в течение которых московскому войску пришлось еще натолкнуться на Малый Новгород -- то самое небольшое поселение новгородских выходцев, окруженное со всех сторон высоким частоколом и рвом. Тут Пестрый был встречен жителями с хлебом-солью, ласково поговорил с поселенцами и, пожурив стариков за то, что они позволили молодежи примкнуть к партии Арбузьева, проехал дальше, запретив воинам трогать русский городок.

В Покче князь Федор Давыдович был торжественно встречен боярином Нелидовым, оказавшим ему знаки глубокого почтения.

Нелидов расположился во взятом городке с полным удобством, заняв для себя княжеский дом, где было приготовлено помещение для большого воеводы. Ратники с веселыми песнями расхаживали по городку, но обид никому не делали, повинуясь приказу свыше, отданному им в самом решительном виде.

Пестрый похвалил Нелидова за блестящее выполнение данного ему поручения, но не утерпел, чтобы не выговорить ему за зверскую расправу в Уросе, где рассвирепевшие воины дали простор своей злобе. Нелидов возразил на это, что даже женщины и дети бросали в них каменьями и палками, так что пришлось поневоле "поукротить их". А без острастки, по его мнению, обойтись было нельзя никак...

– - Ну, ладно, ладно!
– - махнул рукой большой воевода.
– - Что стало, не воротишь того. А вот покажи-ка мне князя здешнего, коего ты в полон забрал. Охота поглядеть на него. Говорят, человек он умный весьма, ежели люди не врут.

– - Кажись, не дурак этот князь, с первого взгляда его видно! Со мною так щепетко толковал!
– - поморщился Нелидов и приказал привести Микала, содержавшегося под стражей в своем доме.

Микал был погружен в свои невеселые думы о совершившемся несчастии, когда его позвали к главному московскому воеводе, пожелавшему взглянуть на важного пленника.

– - Здравствуй, князь!
– - приветствовал его Пестрый, делая вид, что приподнимается с места при его входе.
– - Кажись, ты по-нашему гуторить умеешь, правда это?

– - Здравствуй, воевода!
– - отвечал Микал по-русски же, останавливаясь у самых дверей.
– - Правда, по-вашему я смыслю порядочно, -- прибавил он, удивив Пестрого чистотою своего выговора.

– - Ну, так садись, князь Михаил, побеседуем с тобой кое о чем, -- предложил Федор Давыдович и указал на широкую скамью, стоявшую по ту сторону стола, у которого он сидел.

Микал покрутил головой.

– - Могу ли я сесть при именитом боярине московском, я -- бедный пленник... поруганный, лишенный своей чести...

– - Чести тебя никто не лишал!
– - возразил большой воевода, поглядев прямо в лицо покчинскому владетелю.
– - Ты только полоняник наш. С тобой мы должны как с князем обходиться, ибо только государь наш может тебя чести лишить... либо еще возвеличить тебя превыше того, чем ты был до сих пор! Садись, князь Михаил!
– - повторил Пестрый, и нетерпеливая нотка послышалась в его голосе.

Микал с тяжелым вздохом сел, смущенно пощипывая свою бородку. Пестрый заговорил снова:

– - Нелегко тебе, князь, вижу я. Не смог ты от нас оградиться, подпала Пермь Великая под славную державу Московскую. Но в том еще нет большой беды. Может, к добру это для вас, для пермян...

– - Может, к добру -- не знаю.

– - Главное, уклад у нас крепкий... московский, одним словом! И вера православная у нас стоит-светится

как свеча перед престолом Господним! А у вас как дела идут насчет веры христианской?

– - Ничего, молимся мы Богу, как учили нас, в церковь ходим, попов слушаемся, иконам святым поклоняемся -- все, как следует быть!
– - промолвил Микал, дипломатично умалчивая о всеобщем шатании умов в народе, потерявшем доверие к своим наставникам, ставившим выше всего собственное довольство и благополучие.

– - А ты каково веруешь?
– - внезапно спросил Пестрый и зорко поглядел на своего собеседника.

Тот даже глазом не моргнул.

– - Верую я в Бога Живого, Господа Иисуса Христа, Он же всегда был, есть и будет во веки веков, аминь!

– - Правильно!
– - кивнул головой набожный боярин.
– - Христианин ты добрый, кажись. А нам на Москве насказали, будто все пермяне, от князя до последнего смерда, на идолов своих прежних глядеть начинают!..

– - Мало ли чего не наскажут злые люди. Не всякому слуху верить можно.

– - Видимо, так оно выходит.

Разговор большого воеводы с князем Микалом затянулся на несколько часов. Пестрый положительно полюбил за это время покчинского владетеля, сумевшего понравиться ему своими умными, дельными речами, дышавшими правдой и искренностью. Когда же Микал сообщил ему, что жена и сын его томятся в подземном тайнике, не смея выйти оттуда наружу из опасения получить обиды от москвитян, -- Пестрый тотчас же распорядился вывести княжеское семейство на вольный воздух, где оно могло бы поселиться в собственном доме и жить без всякой опаски за свою участь.

– - А как же мы с Чердыном будем? Ведь в Чердыне, говоришь ты, дядя твой сидит?
– - осторожно осведомился большой воевода, не зная, как приступить к этому щекотливому вопросу.

Микал просто сказал:

– - Чердын я сам в твои руки отдам. Только позволь мне туда ехать... с твоими же ратниками, вестимо...

– - Это ты ладно придумал!
– - весело воскликнул Пестрый.
– - Право, ладно! Пожалуй, без крови обойдется... если только дядя послушает тебя...

Микал был неглупый человек. Он понял теперь страшное могущество Москвы и находил невозможным дальнейшее сопротивление, потерявшее всякий смысл после взятия москвитянами трех укрепленных городков и после разгрома ими пятитысячной пермской рати. Передачей Чердына из рук в руки врагу он думал заслужить особенное благоволение большого воеводы, который, наверное, не оставил бы его в будущем, когда слово такого влиятельного вельможи, как Пестрый, могло иметь громадное значение при дворе московского государя...

В Чердыне сначала не поняли, в чем дело, и принялись стрелять в москвитян, не позволяя им приблизиться к городским валам, похожим по своей крутизне на укрепления Изкара. Но Микал выступил вперед смелою и быстрою походкою и громко прокричал защитникам, чтобы они отворяли ворота, ибо он, князь Микал, приказывает это.

На валах заметались человеческие фигуры. Смятение и ужас исходили от них. Доносился гул голосов, кричавших что-то тревожное, непонятное. Над воротами показался какой-то человек и завопил яростным голосом, потрясая кулаками по направлению к москвитянам: