Сон
Шрифт:
Любой поезд можно использовать как транзит. И вот я — на Белорусском вокзале. Холодно, но светит солнце. Я сажусь в электричку у окна справа. Поезд отсчитывает остановки. Каждая — как шаг на одну ступень вниз в Подсознание, погружение в Память, в детство, которого почти что и не было. Ехать полчаса. С каждой ступенью слёзы всё сильнее наворачиваются на глаза, но я сдерживаюсь. Вот уже и дальний пруд за окном, сейчас будет ближний, маленький, всегда покрытый зеленью. Я встаю, подхожу к дверям в тамбуре. Двери открываются. В Подсознание.
Светит солнце, но холодно. Я поворачиваю направо, перехожу дорогу. Большое здание магазина. Теперь
Маленький клочок уцелевшей земли нашего участка. Одно единственное огромное дерево, каким-то чудом оставшееся не спиленным чудовищными монстрами, лишившими меня связующей нити с Прошлым. Я подхожу к дереву. Оно находится за новой оградой. Я бы хотела обнять его, но из-за невозможности утыкаюсь носом в доски. Всё плывёт перед глазами. В это дерево всегда ударяла молния, мне было за него страшно, я хотела, чтобы оно жило вечно. И вот оно — единственное, что уцелело. На этом страшном месте. Здесь тогда находилась одна из калиток. Когда мама возвращалась из города с работы по вечерам, она всегда заходила через эту калитку. И потом ещё долго мне будет казаться, что калитка вот-вот откроется, и появится мама…
На нашем участке росло очень много деревьев. И был сад. Из яблонь, вишен, слив, зарослей малины, несчётного количества кустов смородины, красной и чёрной, и крыжовника. Проще сказать, чего у нас не было.
Прошло, наверное, два года после смерти деда, как мне приснился кошмарный сон. Я позвонила подруге — у неё здесь целых две дачи. И она сказала: «Как раз хотела тебе сказать, что…»
Я сразу приехала. Открыла калитку. Подошла к пепелищу, села на какие-то кирпичи и заплакала. Слева валялось колесо от моего детского велосипеда. Всё остальное сгорело в ноль. Это страшно. Очень. Всё, что здесь оставалось, так или иначе продолжало связывать меня с мамой, с детством. И внезапно насильно оборвали даже такую тонкую незримую нить… Ключи от дачи, которые, казалось, теперь можно оставить здесь же, я хранила ещё много лет.
Помню, как на терраске по вечерам «шкварчит» сковородка, а в ней — жареные опята с картошкой. Опята, которых мы насобирали с дедом утром чуть ли не целый мешок. На терраске — на верёвке вдоль стены — подвешены пучки целебных трав. В комнате пахнет керосиновой лампой. Бабушка гадает на картах. За окном — дождик и запах осени. А потом мы разводим костры. Туман и дым от костра. Опавшая листва. Осень. Слово «ностальгия» для меня ассоциируется с этими кострами, туманом и осенью.
Я иду вдаль вдоль шоссе по направлению к монастырю. Меня встречает привычная табличка, лет ей, возможно, столько же, сколько и мне, а возможно и больше: «ТРАНЗИТНОЕ ДВИЖЕНИЕ ПО РУБЛЁВО-УСПЕНСКОМУ ШОССЕ ЗАПРЕЩЕНО!» Кому-то, может быть, и запрещено. Но только не мне.
Я дохожу до монастыря. Дверь в монастырские угодья открыта. Обычно, когда я приезжала сюда раньше, всегда было закрыто.
Никого нет. Я вхожу на территорию монастыря, иду по длинной аллее вдаль. По бокам — деревья, травка, пчелиные ульи, и ни души. Я подхожу к церкви,
Я иду обратно, и, уже почти у ворот, мне внезапно бросается в глаза надпись на «доске объявлений» крупными красными буквами:
«6 мая — день Святого Георгия…»
Я останавливаюсь, как вкопанная… Что ты хочешь сказать мне, Святой Георгий? Что?
Он не звонит.
Восьмого мая где-то в районе обеда я делаю то, чего делать не должна. Не имею права — я пишу ему смс-ку. Состоящую всего из одного слова:
«Кофе?..»
Я знаю, он убьёт меня. Убьёт меня… Убьёт…
Он перезванивает и набрасывается, как голодный зверь на подкинутый ему кусок вожделенного мяса. Его голос — грубый, резкий, кромсающий меня на части — громогласно гремит в моё нежное ухо:
— КТО ВЫ? Вы мне написали… про какой-то кофе… Какой ещё кофе? КТО ВЫ?
И тут я начинаю… хохотать…
— Да, Я написала… ЭТО ЖЕ ВЫ предложили мне выпить с вами кофе… А не я… Я вас за язык не тянула…
Он судорожно перебирает в своей памяти всех, кому он обещал кофе… Он злится и звереет ещё сильнее, и ещё громче, почти оглушая меня, рявкает:
— Я занят. И уже загородом. Сегодня не получится. Возможно, завтра. В обед. Я позвоню.
9-мая я звоню ему в обед сама. Он не отвечает. И тогда, чтобы окончательно довести его до бешенства, зная, что он ненавидит и готов убить тех, кто пишет ему смс-ки, и в первую очередь, естественно, Алису, я пишу ему так, чтобы он подскочил, как ошпаренный, от моей наглости, и наконец-то запомнил меня раз и навсегда, и уже больше никогда не спрашивал:
«КТО ВЫ?»
Я поздравляю Воланда с Днём Победы и безумно красиво посылаю далеко-далеко от себя, стирая его номер из памяти своего телефона…
Глава 10
На ночь я стараюсь как можно дольше читать, чтобы сразу проваливаться в сон и не слышать того, что творится в квартире. Сейчас я читаю Блока. Я знаю, он чувствовал то же, что и я сейчас, и, кажется, некоторые стихи написал именно мне.
Из комнаты напротив раздаётся мерное похрапывание бабушки с дедушкой. Я выключаю свет. И пытаюсь заснуть. Но кто-то начинает ходить в большой комнате. Я слышу, как шаги медленно приближаются к моей двери и замирают перед ней. Там, слева, сваленные друг на друга, лежат полиэтиленовые пакеты с маминой одеждой, которую выбросят после 40 дней. Я слышу шорохи — кто-то копается в них, будто что-то ищет. Долго-долго.