Сонаты: Записки маркиза де Брадомина
Шрифт:
— А графу и сейчас еще не лучше?
— Лучше, но он стал как ребенок. Его одевают, сажают в кресло, и так он проводит весь день. Говорят, он никого не узнает.
Продолжая говорить, сеньора скинула с себя мантилью и, заботливо сложив ее, заколола двумя булавками с черными аграфами.
Видя, что я молчу, она решила, что ей пора уходить:
— До свидания, господин маркиз. Если вам что-нибудь понадобится, вам стоит только позвать.
Уходя, она остановилась на пороге, прислушиваясь к шуму шагов, который все приближался. Она выглянула за дверь и, увидав, кто идет, сказала:
— Оставляю
Удивленный, я приподнялся на подушках. Монах вошел, бормоча:
— Ноги моей не должно было быть в этом доме, после того как знаменитый маркиз так меня оскорбил… Но когда обиду нанес друг, недостойный брат Амвросий всё прощает.
Я протянул ему руку:
— Не будем говорить об этом. Я уже слышал об обращении графини Вольфани.
— Что вы на это скажете? Вы понимаете, что бедный монах не заслужил вчера вашего сиятельного гнева. Я всего только посланец, смиренный посланец.
Брат Амвросий пожал мне руку так, что кости захрустели.
— Не будем об этом говорить, — повторил я.
— Нет, поговорить мы об этом должны. Вы что, все еще будете сомневаться, что я вам друг?
Это была решительная минута, и я воспользовался ею, чтобы высвободить руку и поднести ее к сердцу:
— Никогда!
Монах весь выпрямился:
— Я виделся с графиней.
— И что же говорит наша святая?
— Она говорит, что готова увидеть вас еще раз, чтобы проститься с вами навсегда.
Вместо радости какая-то безотчетная грусть овладела моей душой, как только я узнал о решении Марии Антониетты. Может быть, меня огорчила мысль, что теперь, став одноруким, я лишусь того поэтического ореола, которым она меня окружила.
Опираясь на руку монаха, я покинул свое пристанище, чтобы отправиться во дворец короля. Сквозь свинцовые тучи пробивались бледные солнечные лучи, и пласты снега, которые лежали уже несколько дней, укрытые темными громадами стен, начали таять. Я шел молча. С мечтательной грустью вспоминал я историю моей любви и упивался предвкушением последнего свидания, которое собиралась подарить мне Мария Антониетта. Монах сказал мне, что праведница настолько щепетильна, что не хочет видеть меня у себя в доме, и что она рассчитывает встретиться со мною во дворце короля. Я же, будучи тоже человеком щепетильным, вздохнув, сказал, что если я и явлюсь туда, где она будет, то не затем, чтобы видеть ее, а лишь затем, чтобы засвидетельствовать свое почтение королеве.
Входя в покои дворца, я боялся, что из глаз моих хлынут слезы. Я вспоминал день, когда, целуя царственную белую руку с голубыми прожилками, я почувствовал в себе рвение паладина и возжелал посвятить всю свою жизнь королеве. Я взглянул на мою покалеченную руку и в первый раз почувствовал, что доволен и горд собою; доволен тем, что пролил кровь за эту принцессу, которая теперь, сидя среди своих придворных дам, вышивает ладанки для солдат, сражающихся за Правое дело, бледная и праведная, как принцессы старинных легенд. Когда я вошел, несколько дам встали, как принято было, когда входили высокопоставленные духовные лица.
— Я узнала о твоем несчастье, — сказала
Я низко поклонился:
— Господь не сподобил меня умереть за вас.
Растроганные моими словами, дамы вытерли слезы. Я печально улыбнулся, думая, что именно так должен я теперь вести себя с женщинами, чтобы окружить мой физический недостаток ореолом поэзии. Королева сказала мне с достоинством и участием:
— Таким, как ты, руки не нужны, — достаточно того, что у них есть сердце.
— Благодарю вас, государыня.
Некоторое время все молчали; присутствовавший тут же епископ тихо прошептал:
— Господь наш привел тебя сохранить правую руку, потребную для пера и для шпаги.
Слова прелата вызвали в дамах шепот восхищения. Я обернулся, и глаза мои встретились с глазами Марии Антониетты. Они блестели от слез. Здороваясь с ней, я постарался улыбнуться. Она осталась серьезной и только пристально на меня посмотрела. Прелат подошел ко мне и заговорил назидательно и с участием.
— Пришлось, верно, немало всего выстрадать, милый маркиз?
— Да, немного пришлось, — ответил я, и его преосвященство отвел от меня свой опечаленный взор.
— Милосердный боже!
Дамы вздохнули. Одна только донья Маргарита оставалась безмолвной и невозмутимой. Ее царственное сердце подсказывало ей, что для человека гордого, как я, всякое проявление сочувствия равносильно унижению.
— Теперь, когда вам поневоле придется дать себе некоторый отдых, — продолжал прелат, — вы должны написать книгу о своей жизни.
— Записки твои будут очень интересны, Брадомин, — сказала королева и улыбнулась.
— О самом интересном он все равно ничего не расскажет, — ворчливо заметила маркиза де Тор.
Я поклонился:
— Я буду писать только о своих грехах.
Маркиза де Тор, моя тетка, снова что-то пробормотала, но слов ее я не расслышал. Прелат продолжал так, как будто говорил проповедь:
— О нашем знаменитом маркизе рассказывают замечательные истории! Всякая исповедь, когда она искренна, бывает весьма поучительна. Вспомним об «Исповеди» блаженного Августина.{101} Нередко, правда, гордость ослепляет нас, смертных, и в книгах своих мы выставляем напоказ пороки наши и наши грехи. Вспомним признания нечестивого философа из Женевы.{102} В таких случаях ясная премудрость, которой услаждает нас исповедь — этот прозрачный родник познания, — замутняется…
Дамы, которым скучно было слушать эти назидательные речи, тихо переговаривались между собою. Сидевшая несколько поодаль Мария Антониетта сделала вид, что она поглощена своим вышиванием, и не произнесла ни слова. Только мне одному слова прелата показались поучительными, но, не будучи по натуре эгоистом, я сумел принести себя в жертву дамам и смиренно прервал проповедника:
— Я хочу не поучать, а развлекать. Все мои убеждения заключаются в одной фразе: «Да здравствует вздор!» Для меня высочайшее достижение человечества в том, что люди научились улыбаться.