Song for lovers
Шрифт:
– Как твой Стеклов поживает?
Маша посветлела и замучено улыбнулась:
– Нормально…
– А ты?
Маша не поняла вопроса.
– Нормально, – повторила она, как повторяют кондукторше, когда она второй раз спрашивает: «А у Вас что за проезд?».
Я пожала плечами и отпила из банки. На сцену влез Олег с гитарой. Какой-то мужик с сальным лицом отчаянно ему захлопал. Олег подключил гитару и стоял так. Басист и барабанщик валялись никакие в туалете. Олег тоже был никакой. Почти. Он качнулся вперед и схватился за микрофон. Резануло по ушам. Олег встряхнул головой и стал играть. И петь.
Маша слушала, подперев щеку рукой. Все
Олег пел, а все остальные пили или лежали на полу и на столах. Наверное, это раздражает. Когда видишь перед собой только пьяные рожи. Когда поешь, а тебя не слышат. Даже не потому, что не слушают. Я встала и подошла к сцене. Олег стоял с закрытыми глазами и улыбался в микрофон.
– … sing the song for lovers…
Я смотрела на него снизу вверх. Он открыл глаза и посмотрел на меня. Улыбнулся и стал петь глядя на меня. Потом слез со сцены и подошел.
– Как дела? – спросил он.
Я пожала плечами.
– Ниче…
– Ну как мы тебе?
Барабанщик и басист валялись в туалете. Олег мне нравился. А они нет.
– Прикольно, – ответила я.
– Понятно, – кивнул Олег и сморщил нос.
– Мне правда понравилось.
Олег улыбнулся и закурил. Мы сидели на сцене и молчали. Маша Никонова смотрела на нас из зала и улыбалась про Стеклова.
Я измазалась в кетчупе, потому что сосиска все время выпадывала из батона. По телевизору гоняли «Big In Japan». «Things will happen while they can, I wait for my man tonight. It’s easy when you’re big in Japan…» и все такое. Я поставила чайник. Потом стала пить кофе. С пряниками.
Если бы год назад кто-то сказал мне, что я буду пить кофе, я бы не поверила. Кофе – это мой враг номер один с детства. Меня от него тошнило, как от манной каши.
После клуба мы все пошли к Сашке Бердышеву. Спать. Барабанщика забыли в клубном туалете.
Спали кто где мог. Маша Никонова умудрилась втиснуться на две табуретки, стоящие между шкафом и диваном. Наська Кулакова и Галя Романова спали на столе. А Костя Патрушев в ванной.
Нас на диван влезло четыре человека. Олег дышал мне в ухо. Потом шепотом спросил:
– Ты спишь?
– Неа, – тоже шепотом ответила я.
– Хочешь конфету?
– Ага!
Мы сосали липкий «Барбарис» и нам было весело, как сообщникам. От Олега пахло яблоками и сигаретным дымом.
– Куда ты ездил-то? – спросила я.
– А… – Олег неопределенно повел в воздухе рукой – Она говорит: «Поехали ко мне», ну я и поехал. Да, пьяный был…
– Смешной ты какой-то.
– Не смешной, а странный.
– Почему странный?
– Потому что.
Олег порылся в кармане и вытащил медиатор.
– Смотри, из Нью-Йорка.
– Ага? – не поверила я.
– Друг привез. Клево, да?
– Да. А себе че друг привез?
– Гитару… Сдохнуть можно, какая гитара! Я в нее прямо влюбился!
– В гитару?
Олег кивнул со вздохом. Видимо, он хотел по-другому. Не медиатор, а гитару. Но медиатор тоже хорошо.
– Спой мне что-нибудь свое, – попросила я. Не знаю, почему.
– Как я спою? Все спят. И гитара…
– Так спой. На ухо…
– На ухо?
Он шептал мне в ухо песни, как стихи. Свои и чужие. Хотя я не очень хорошо разбиралась в нынешних рок-группах и все песни мне казались им самим сочиненные. И было хорошо, будто в бомбоубежище.
А потом я уснула. И Олег уснул. И, наверное,
Я помыла посуду. По радио Земфира кого-то искала. А потом Бритня Спирс сходила с ума. Телефон требовательно зазвонил.
– Ты едешь? – спросил Олег недовольно.
– У меня дела!
С какой стати я должна куда-то ехать?
– Тебе че, в лом приехать? Я должен перед тобой на коленях что ли ползать?
– Люди вообще никому ничего не должны, – повторила я его фразу.
– Не должны, – согласился он. – Ты так ничего и не поняла.
И повесил трубку.
Небо мгновенно потемнело, листья березы, до того шумно развевающиеся на ветру, застыли, как нарисованные тушью на темно-голубом ватмане. Резко запахло мокрой черемухой и жестяными карнизами. Ветер рванул было с новой силой, но его опередил размеренный жестяной стук и затем – шелест.
Тяжелые капли плюхнулись на глянцевую страницу и вспухли. Маша подняла глаза. За окном радостно лил дождь, деревья стояли, как под обстрелом, смущенно колыхали ветвями. Маша вытерла нос краем покрывала на кровати, слезла и открыла окно. Ветер и дождь радостно ворвались в комнату, занавеска вздулась парусом, и еще несколько капель вспухли на глянцевых страницах. Маша постояла ежась. Загнала сопли обратно и вытерла глаза. Дождь одобрительно стучал в карниз. Маша пошла в ванную и взяла ножницы из стакана. Посмотрела на левое запястье. Под тонкой голубоватой кожей пухла серо-синяя вена. Ногти загибались и малиново блестели, как леденцы, переливаясь иероглифами. Маша начала их срезать большими ножницами, оставляя квадратные огрызки. Стерла лак. Потом решительно взяла в руку прядь волос, тщательно завитую и подкрашенную синей тушью. Отрезала и кинула в раковину. Потом посмотрела на себя в зеркало и заплакала. Она рыдала, сопли текли из носа, а слезы по нервно красным щекам. Волосы падали на пол. Наконец Маша поставила ножницы обратно в стакан и включила воду. Выкинула пряди в ведро и долго стояла, терла лицо холодной водой. Потом стянула через голову майку с рюшами. Юбку, обтягивающую ее угловатые бедра. Посмотрела на себя – худую, бледную, без груди. Закусила губы и села в угол ванной, прижавшись к холодному кафелю.
Стеклов ей сказал: «Не бегай за мной, а? Даже если бы ты скупила весь магазин Sisley и Benetton, это ничего бы не изменило. Понятно?»
Ей было непонятно. И даже невозможно было вообразить, что так легко рушится ВСЕ и земля выворачивается из-под ног и нагло смеется.
Зазвонил телефон и Маша встала, но вместо того, чтобы брать трубку, пошла к шкафу, где пылились всякие ненужные теперь вещи. Вытащила оттуда протертые до белизны джинсы, в которых ходила два года назад и темно-зеленую футболку младшей сестры Катьки. Носки валялись там же, в углу. Потом Маша выгребла из сумочки ключи и две бумажки по десять рублей. Влезла в папины садовые кроссовки, серые от засохшей грязи. И хлопнула дверью.
Дождь встретил ее пузырями в лужах. Густой летний воздух опьянил запахом трав и цветов. Свежие сизые гроздья сирени пронзительно дышали и росли, топорщась. Маша постояла на крыльце и пошла по улице. Было уже темно, и фонари отражались в масляно блестевшем асфальте желтыми кляксами. Маша шла по лужам, кроссовки скоро промокли и почернели. Тугие частые капли дождя смешивались со слезами и стекали за шиворот. В голове вертелось, как склеенная лента: «…ничего бы не изменило… ничего бы не изменило…»