Сонник Инверсанта

Щупов Андрей Олегович

– Почему?

– Да потому, что все мы родом из детства. И ты в том числе. У революционеров не было детства – потому они и разрушали свою родину, потому и убивали сверстников, которые не играли с ними в прятки и догонялки. У тебя же, Петруш, с детством был полный ажур. Ну, может, не совсем полный, но все-таки есть что вспомнить. Вот ты и начнешь воссоздавать картины собственного отрочества. Абсолютно незаметно для себя и к удивлению всех окружающих. Пойми, Петенька, это ведь единственная картинка, которая в нас заложена со всеми деталями. Более ничего мы выдумать не в силах…

Мне вдруг захотелось подобно Осипу спрятаться от его слов, стать крохотным и незаметным. Вспомнилось, как после доклада о появившихся в Артемии анекдотах Павловский

напился по-черному в первый раз. И в тот же день по настоянию восторженных Визирей к моему званию Консула добавили приставку «ПОЖИЗНЕННЫЙ». Тогда я не воспринял это всерьез, а Димка уже начал что-то понимать. Выходит, он оказался умнее меня. А, скорее всего, был умнее всегда, только я с этим отказывался мириться…

– Выпьем, Петр! – вновь предложил Павловский. – За прошлое, от которого нам никуда не скрыться.

Я глотнул и покачнулся. Если бы я упал в пруд, наверное, так оно было бы лучше для всех, но я не упал, – предатель Павловский успел подхватить меня под локоть.

– А теперь закуси, – в моих руках оказалась фольга с расплавившимся от жары шоколадом. Поочередно макая в эту кашицу пальцы, мы заедали коньяк шоколадным месивом. Как ни странно, но закуска помогла. Вторая и третья бутылка пошли легче. Я снова поведал Дмитрию, что весь мир заражен паразитами, что в психушке нам специально подсовывали медсестру Антонину. Павловский плевался и говорил, что все это голимая чушь, что здоровый мозг всегда способен противостоять паразитарному миру. Естественно, я с ним не соглашался. Мы орали и гомонили, все больше размахивая руками. Я пенял Димке, что именно он когда-то научил меня бить людей по лицу. Он оправдывался и называл меня дураком. Становилось совершенно очевидно, что этому звездному месту мы уже не соответствуем, и очень скоро, выбравшись с фермерского двора, мы пробрались к зловонному озеру. Громада Миколы двинулась следом за нами, застыв как раз возле темной горы фекалий.

– Смотри! – шепотом произнес я. – А ведь они одного роста!

– Кто?

– Гора и мой Миколушка.

– Не знаю, про какого Миколушку ты толкуешь, но это озеро сегодня станет значительно полноводнее. – Павловский расстегнул ширинку и отважно шагнул к экспериментальному детищу Тараса Зубатова. Я последовал его примеру, и две струйки с журчанием вспенили мрачноватую поверхность зловонного озера.

– Это что там еще льется! – неожиданно рявкнула невидимая охрана. Заботливый фермер и впрямь берег свой натуралистический эксперимент пуще глаз.

– Льется? – Павловский буйно захохотал. – Дурень, это песня льется. Песня непролитых слез!

Дробь, выпущенная из двустволки, шарахнула в аккурат над нашими макушками, но ни я, ни Дмитрий даже не пригнулись. Услышав стрельбу, Микола вскинул черную голову и сразу стал чуточку выше. Смотреть на него стало еще страшнее, и совершенно отчетливо я понял, что Микола продолжает расти. Каждый день и, может быть, даже каждый час. Что это значило, не так уж трудно было догадаться. Я понимал, что надо бросать все и немедленно выезжать в войска. Все шло наперекосяк. Мое правление напоминало рейд в лодке, мчащейся по стремнине. Я тормозил веслами, разворачивался кормой и бортом, но это ничуть не влияло на ход движения. Ревела вода за бортом, мы скатывались ниже и ниже, с каждым днем приближаясь к водопаду, именуемому пропастью…

Глава 5 Нарыв…

В детстве я был довольно большим скептиком. Когда по телевизору показывали плюшевые фигуры Хрюши с Петрушей, я заставлял родителей переключать каналы, а веселая песенка из фильма про приключения Электроника вызывала у меня кисельно-приторное чувство тошноты. «Только небо, только ветер, только радость впереди!» – распевал экранный голосок, и у меня сами собой сжимались кулаки. Уже тогда я, видимо, мало доверял окружающей реальности. Зато увлеченно читал Верна, Крапивина, Лема и Уэллса. Выдуманное пространство внушало куда больше надежд, предлагая простор, в котором можно было летать и кружиться, совершенно

не беспокоясь о душных стенках и близком потолке. В каком-то смысле реалии напоминали мне аквариум, что стоял в комнате у Димки Павловского. Часами мы терлись носами о зеленоватое стекло, наблюдая беспечную жизнь сомиков, меченосцев и макроподов. Это было чрезвычайно увлекательное зрелище, но всякий раз мы единодушно приходили к выводу, что себе такой жизни ни за что бы не пожелали. Скучно жить в четырех стенах, а уж в шести плоскостях – просто тошнехонько. Привыкнуть к этому – значит, всерьез заболеть, а потому все взрослые, по нашему стойкому убеждению, являлись глубоко больными людьми. Тем не менее, лекарства против взросления еще никто не выдумал, и, в разряд взрослых, в конце концов, пришлось угодить и нам с Димкой. Были ли мы обрадованы свершившимся фактом? Не знаю. Если говорить о Димке, то его означенная ситуация, похоже, ничуть не пугала, в каком-то смысле даже забавляла. Чуть сложнее обстояло дело со мной. Я принял свою взрослость, как закономерную катастрофу – с апатией приговоренного к эшафоту и стойкостью оловянного солдатика. Я не упал и не сдался, однако жизненный жар все же сделал свое пагубное дело. Внешняя температура явно превышала температуру плавления олова, – я надменно улыбался, заставлял себя сохранять горделивую осанку, но внутренне все же понимал: это сражение я однозначно проиграл. Проиграл, даже не дотянув до положенной кульминации. Если я и продолжал размахивать сабелькой, то это делалось скорее по инерции. Лучше многих других я понимал, что сабелька у меня деревянная, насквозь детская…

– Опа! – Павловский резко подсек удилище и споро начал вытягивать из воды упирающейся рыбины. Слаженными его движениями мы невольно залюбовались. Из глубины блеснула золотая чешуя довольно крупного карпа, Тарас потянулся было к подсадчику, но помощь господину Звездочету не понадобилась. Ловко подхватив рыбину за жабры, Димка швырнул ее на дно лодки.

– Лихо! Килограммов восемь, наверняка, будет.

– Все равно не понимаю, – Тарас недоуменно тряхнул головой. – Нас тут трое, и у всех в руках по удилищу. Почему же клюет только у вас?

– Я же говорю, все дело в везучести!

– Да как это можно быть везучим или невезучим? Вот я пашу, как лось, и мне за это воздается, – тут все объяснимо, все нормально. Но почему рыба выбирает кого-то одного? Как вообще она может кого-то выбирать?

– Это судьба, Тарасик. – Пробормотал я. – Всего-навсего.

– Причем здесь судьба?

– А притом. Заходишь ты, скажем, в метро и садишься на место. А диванчик, на который ты сел, помечен заплаткой.

– Ну и что?

– Как это что! Разве приятно сидеть на диванчике с заплаткой?

– А почему обязательно заплаткой?

– Ну, не заплаткой, так пятном из-под вина.

– Ничего страшного. Приду домой и отмою.

– Да разве в этом дело! Суть в том, что ты садишься на грязное место, а твой приятель, которого величают везунчиком, садится на нормальный диван. Он чистый, а ты грязный, ему удобно, а тебе не очень, – есть разница?

– Конечно, нет! Приду домой и отмою это чертово пятно! – Тарас нервно передернул плечами.

– Пойми, Тарас, это только пример. С тем же успехом ты мог бы наступить на мину, нарваться на хулигана или подавиться рыбьей костью. Это нельзя назвать обычной невнимательностью, – это судьба, понимаешь? Место с пятном тоже обладает своей кармой, и свою судьбу ты поневоле смешиваешь с судьбой кресла.

– Да на кой мне сдалось – это ваше кресло? Я и постоять могу.

– Само собой, но ведь ты на него сел? Значит, в какой-то степени выбрал свой жизненный путь. И точно также можно заводить дружбу с убогими и несчастными, обделять себя за столом, и скромничать на рынке. Это не просто стереотип поведения, это самонастрой. Таким образом, ты определяешь свое место в жизни, снижаешь планку собственных запросов. То же самое происходит с деньгами. Не будешь их тратить, не будет и должного кругооборота. Им просто некуда будет возвращаться.