Соперницы
Шрифт:
— Эд! Ты слышишь меня? Эд!
И сидела так, не видя, не слыша ничего вокруг себя, лишь ощущая, как что-то вязкое и горячее пропитывает ткань джинсов.
— Что происходит? — донесся из темноты властный решительный голос. — Кто кричал? Почему нет света на корме? Павел! Миша! Где все? Уволю, к чертовой матери!
И в ту же секунду где-то щелкнул тумблер, и площадка вспыхнула бледным мертвенным светом. Сначала я увидела Голубчика. Он стоял в нескольких шагах и смотрел на меня расширившимися глазами. Я хотела улыбнуться ему, объяснить, что не случилось ничего страшного, Эд просто подрался, защищая меня. Мальчишка,
Анатолий Маркович склонился ко мне, и я вдруг увидела мелкие капли пота, выступившие на его висках и над верхней губой. Челюсти его сжались, под скулами задергались желваки, и все лицо в одно мгновение как будто посерело. И только тогда я перевела взгляд и посмотрела туда же, куда вперился глазами он, — на собственные колени.
Господи, от чего же это все черное вокруг? Черное и липкое? Мазут, что ли, кто-то здесь пролил? Мальчик мой, да как же мне отмыть твои волосы? Ведь они все испачканы этим черно-красным! А мои руки? На них и пятнышка белого нет. Как же я дотронусь до тебя такими руками? Кожа твоя такая чистая, гладкая, золотистая, мне страшно будет теперь прикоснуться к ней. Вот посмотри, что я наделала, когда потрогала твою шею… От этого на ней черная полоса? Да что же это все льется и льется! Анатолий Маркович, что это? Я не понимаю, откуда…
Анатолий Маркович что-то сделал с рукой Эда, затем отпустил ее, и ладонь с деревянным стуком упала на палубу. Подбородок Голубчика конвульсивно задергался. Он на мгновение прикрыл глаза широкой ладонью.
Из-за его спины вынырнули вдруг двое его верных оруженосцев, и он, не поворачивая головы, безнадежным, безжизненным тоном приказал сквозь зубы:
— Врача! Живо!
Паша исчез. Анатолий Маркович выдохнул, сжал зубы. Губы почти исчезли с его лица, глаза спрятались под тяжелыми веками. Он очень осторожно взял меня за плечи и произнес тихо:
— Алена… Алена, хорошая моя, давай вставать. Спокойно, ты не нервничай только. Все будет хорошо.
— Да нет же, вы не понимаете, — смеялась я, отталкивая его руки. — Врача не нужно! Да верните же этого олуха, куда он побежал. Лучше пусть Черкасова найдет, это ведь он все… А об Эде я сама позабочусь. Сейчас только смою с рук эту гадость…
Он тянул меня вверх, я же все отчаяннее вырывалась, почти крича:
— Да не трогайте вы меня! Уберите руки, я не хочу! Пустите! Пустите же!
Я орала что есть мочи, срываясь на хриплый крик. Анатолий Маркович пытался поднять меня с пола, я же изо всех сил вцепилась в Эда, ни за что не желая отпускать его. Отчего-то казалось: пока я с ним, пока держу его голову, ничего страшного произойти не может. Он полежит и встанет, мой золотой, хороший, до судорог любимый маленький мальчик. Я поцелую его, и он очнется. В нашей с ним сказке все наоборот…
Извиваясь в железных руках Голубчика, я визжала и хрипела. На шум сбегались переполошенные пассажиры. Выбежал в халате, разлетающемся на круглом животе, Баренцев. За ним семенила Нина в накрученных на голове бигуди. Вылетела старшая Тихорецкая в черном кружевном пеньюаре, в вырезе которого резиново подпрыгивали две шарообразных груди. Толпа нарастала, теснясь у борта судна. Шагнуть в центр площадки никто не решался. Подоспела наконец сонная тетка в накинутом на плечи белом халате, опустилась на колени перед Эдом, зачем-то ловила его руку, припадала головой к груди, и я заорала еще громче.
Сжимая меня, сдавливая стальными удавьими кольцами, Голубчик, взмокший, отдавал
— С городом связаться, срочно. Бригаду «Скорой» на борт. Черкасова нашли? Свалил, гнида? А вещи? Я так и думал… Так, самое главное, Светлану… Стефанию не пускать сюда. Убрать куда-нибудь.
Плечистый парень бросился исполнять приказания, но было поздно. Я поняла это по внезапно притихшей толпе. Как будто ветер пробежал по головам собравшихся: тихий шепот, отдельные выкрики — все разом умолкло и все головы обернулись в одну сторону. И, будто подчиняясь невидимой силе, замолчала и я. Перестала сопротивляться, обмякла в руках Голубчика и обернулась туда же, куда смотрели все.
Прямо перед распростертым Эдом стояла Стефания. Ее темная фигура черным пятном выделялась среди ярко освещенной площадки. Лицо же, словно гипсовая маска, ничего не выражало, только с каждой секундой делалось все бледнее и резче, как будто снимок, забытый фотографом в проявителе. Выступили скулы, провалились глазницы, губы обесцветились. Со стороны казалось, что на плечи ее опустился невидимый груз, и она застыла, раздавленная почти насмерть, не зная, удастся ли сделать еще один глоток воздуха, или непосильная тяжесть уже передавила вход в легкие. Колени ее подогнулись, она опустилась на пол рядом с Эдом. Отвела рукой слипшиеся кудри с его лба и замерла, склоненная, согбенная. Только белые губы ее едва слышно шептали:
— Отмщение… Мне отмщение и аз воздам. Отмщение…
И, — глядя в ее черные остановившиеся глаза, видя в них собственное отражение, я вдруг со всей ясностью осознала, что все погибло. Все исчезло безвозвратно. Эд никогда не поднимется больше с этого дощатого пола. Никогда не прикоснется ко мне, не дотронется губами. Он умер, господи, умер!
Опустив глаза, я увидела его лицо — бесконечно красивое, спокойное, свежее, будто умытое утренней росой. Резкие скулы, осыпанные мелкими бледными веснушками. Золотистые веера ресниц. Чуть приоткрытые бледные губы. Мне захотелось снова, в последний раз, почувствовать их прикосновение, ощутить вкус. Я рванулась вперед, рука Голубчика, все еще не отпускавшая меня, стиснула грудную клетку. Перед глазами замелькала черная пыль, я со свистом вдохнула воздух и провалилась в забытье.
28
Я не помнила, как очутилась в этом душном незнакомом городе, в обшарпанной гостинице, где в коридорах сыпалась на голову побелка с потолка, а в номерах день и ночь скрипели половицы. Не знала, сколько дней провела здесь, лежа носом в подушку, вдыхая слежавшуюся пыль. Время умерло, разложилось на множество бесконечных тягостных секунд.
Иногда я поднималась, бродила по комнате как сомнамбула, подходила к окну, за которым тянулась пустая серая улица, выходила в узкий коридор, застеленный вытертой ковровой дорожкой, слонялась мимо одинаковых дверей.
Натыкалась на знакомых, на почерневшую и как-то разом ссохшуюся, как сгоревшая ветка дерева, Стефанию. Глаза ее, сухие, горячие, отливали красным, как тлеющие уголья. А голос разом утратил силу и глубину, стал плоским, бесцветным. Впрочем, я все равно почти не слышала, что она мне говорила.
В гостиничном баре попался совершенно пьяный, расхристанный, роняющий на стол седую голову Меркулов. Он мутно взглянул на меня и, кажется, не узнал.
Однажды меня вызвали в местное отделение милиции. В узкой комнате, пропахшей отчего-то детсадовским гороховым супом, усатый следователь в белой рубахе с потемневшим от пота лоснящимся воротником задавал смешные вопросы: