Соперник Цезаря
Шрифт:
— А помнишь… — начал Полибий и замолчал.
— Как мы кровь с тобой вытирали? — отозвался Зосим. — Конечно, помню.
— Нет, не то. Помнишь, как ты говорил мне: «Если свободу получу, то все дела прежние брошу и буду историю Республики писать. Сейчас, — говорил, — такое время, — что каждый день особенный. События по часам надо записывать, каждую фразу ловить». Говорил? — то ли с укоризной, то с насмешкой спросил Полибий.
— Говорил, — признался Зосим. — Что из того?
— Отчего тогда не пишешь?
Зосим покачал головой:
— Так ведь, когда ты раб, мнишь, что свободу получишь и станешь большим человеком. Я ночами, бывало, не спал, все мечтал, как заживу свободным.
— Как же, помню, — еще больше скривился Полибий. — Все
Зосим вскочил, зашагал по атрию. Восковые маски знаменитых Клавдиев, казалось, наблюдали за ним с любопытством.
— Все не так получилось! Не так! — выкрикнул Зосим почти с отчаянием.
— Почему? — Полибий наивно округлил глаза.
— Не так… — повторил Зосим упавшим голосом. — Деньги нужны. Сестерции, ассы. За комнатку заплатить. Ну и…
— И золотые, — поддакнул ехидно Полибий и самодовольно хихикнул.
Зосим устало махнул рукой. Золотые? Ну да, золотом все нынче в Риме бредят. Из провинций деньги в Рим привозят в огромных ивовых корзинах. Но только много ли золотых видал Зосим? Чужих — да. И немало. Патрон ему доверял. А своих? Был один-единственный, подаренный Клодием и истраченный на пергамент. Зосим почему-то решил, что должен писать свою историю на дорогом пергаменте, а не на хрупком папирусе. Он помнил тот первый день наутро после получения свободы. Как, приняв от патрона в подарок десять сестерциев, бегал он по Риму, прижимая шапку вольноотпущенника к груди, в поисках жилья для свободного человека. Ветерок холодил только что обритую голову, и, может быть, оттого казалось Зосиму, что сам он с этого дня другой, и Город должен стать другим, и все должны стать другими. И вот-вот начнется какое-то совершенно невозможное, счастливое житье. Немедленно, сейчас!
Но не началось.
Дверь в атрий отворилась, вошел Клодий в тщательно уложенной тоге, как и положено патрону являться на утренний прием клиентов. Цирюльник только что выбрил его — на щеке алел свежий порез.
Клодий швырнул Зосиму весьма увесистый кошель. Ну вот, опять в руках чужое золото.
— Держи, здесь сотня золотых. Наймешь самых отчаянных парней, готовых на любое дело. К примеру… — Клодий помолчал. — К примеру, готовых прогнать судей с форума во время судебного заседания.
У Зосима, привыкшего, кажется, ко всему, сам собой открылся рот.
— Что случилось? — с трудом выдавил он.
— Меня будут судить.
— За подкуп на выборах?
— За кощунство на таинствах Доброй богини. — Патриций саркастически хмыкнул: — Жизненно важный вопрос: совершил ли кощунство Публий Клодий, когда в женских тряпках явился на празднества Доброй богини, или нет?
— Может быть, сенат замнет это дело?
— Как же! Лично был в сенате, каждому кидался в ноги, — Клодий говорил об этом как о чем-то очень забавном. — Но сенаторы в ужасе и со дня на день ожидают дождя из раскаленных камней. Все беды оттого, что возросло нечестие, — бормочут оптиматы. Поскольку дела в Риме идут фекально, то пора заняться лечением нравов. И начать надо с меня. Я виноват во всем! Впрочем, причина такого выбора ясна: не уважаю сенат, зато популярен в комициях. [62] Потому оптиматы и жаждут моей крови.
62
Комиции — народное собрание. Комиции собирались либо на специально огороженном участке за форумом комиций, либо на Марсовом поле. Различались центуриатные и трибутные комиции. В центуриатных комициях происходили выборы консулов, преторов, цензоров. Центуриатным комициям принадлежала высшая судебная и частично законодательная власть. По центуриям граждане были расписаны по своему социальному положению, по трибам — по месту жительства. В трибутных комициях выбирали курульных эдилов, квесторов, принимались законы, рассматривались судебные
— Тебя точно осудят. Зарежут свинцовым мечом, — вздохнул Зосим.
— Не так все страшно. Алиби уже придумал: скажу, что был в это время в Интерамне, в своем поместье. Кавсиний Схола обещал на суде подтвердить.
— Цицерон не выдаст? Ты был у него в тот день.
— Тут бояться нечего, — уверенно заявил Клодий. — Разумеется, в сенате он громче всех трубит о справедливости. Но даже Марк Туллий не может забыть, что я спас ему жизнь. Теперь его очередь мне помочь.
— Надо судей подкупить, — как некое откровение предложил Полибий. — Побольше им денег раздать.
— А, больше денег! Замечательно! Что я, по-твоему, Марк Красс Богатый? Я только что потратился на выборы в квесторы. Через год, когда вернусь из Сицилии, любой суд куплю, а сейчас могу купить пару шлюх в лупанарии — на большее свободных денег нет. Я бы выдал судьям векселя, да они не возьмут. Только золото. Кредит мне закрыли даже самые прожженные аргентарии [63] — боятся назад не получить заем. Если меня признают виновным, то объявят вне закона, а имущество продадут в пользу какого-нибудь храма. Эта сотня золотых — подарок любимой сестрицы — все, что у меня есть.
63
Аргентарий — делец, банкир.
Зосим невольно вздохнул: он был уверен, что хозяин ни в каких богов не верит. Ни в Юпитера, ни в Добрую богиню. В Тартар — и в тот не верит. И это плохо.
— Может, брат Аппий даст тебе в долг? — предположил Полибий.
— Сестерциев десять, может, даже двадцать. На большее не рассчитываю, — хмыкнул Клодий. — Рядом с братом Аппием Марк Красс Богатый — сама щедрость. Вот если бы Красса немного потрясти. Не получилось. Только что от Богатого принесли письмо с отказом.
— Постой-ка! — Зосима вдруг осенило. — Вольноотпущенник Гортензия Гортала говорил, что его патрон раздражен шумихой вокруг Таинств. Гортензий считает, что делу не стоило давать ход.
— Взять Гортензия в защитники? Можно, конечно. Он судей заговорит до смерти.
— Надо взять у него денег.
— Деньги? У Гортензия? Но он не поддержал меня в сенате.
— Зато поможет тайком.
Клодий задумался.
— А ведь ты прав! Клянусь Геркулесом, ты прав. Гортензий обожает компромиссы. — Клодий хлопнул Зосима по плечу. — Гортензий Гортал — человек богатый. Что ему какой-то миллион или два! Сегодня же отправимся к Гортензию. Жаль, всех судей на эти деньги не купишь. Одного… двух, не больше. Но мы наймем сотню сплетников, они мигом разнесут по Риму, что я подкупил всех. Представляешь? Толпа, уверенная, что суд подкуплен, будет ждать только оправдательного приговора. Орать, угрожать, требовать. Весь Город будет с утра до вечера твердить, что мое оправдание предрешено. Меня не посмеют осудить, иначе толпа растерзает сенаторов. Нравится план? — У Клодия загорелись глаза.
— То есть ничего не дать, а всем сказать, что дали? — Зосим от подобной наглости онемел. — Тогда осуждение покажется не просто несправедливостью — а подлостью. Толпа подобного не простит.
— Именно! Слушай, Зосим, возвращайся-ка в дом. Ты нужен мне. Тебе в голову светлые мысли приходят чаще, чем всем остальным паразитам, вместе взятым.
Зосим и сам не знал, почему вспомнил о Гортензии Гортале. Просто вспомнил, и все. Может быть, потому, что в начале говорили о Цицероне. А уж если помянули Цицерона, то непременно помянут и Гортала. Они как братья Кастор и Поллукс, как Сцилла и Харибда, — всегда друг подле друга, два самых знаменитых оратора Рима.