Сопротивление большевизму 1917 — 1918 гг.
Шрифт:
— Жалею вас, что теперь вам приходится их пачкать изменой присяге!
— Неправда, я не изменяю присяге, и я иду за народом, а это вы продались прислужникам капитала, одевшимся в социалистическую тогу. Эта вы губите народ. Э, да что с вами толковать! Убирайтесь подобру–поздорову, а то мы вам пропишем, где раки зимуют! — возбужденно махая револьвером, снова закипятился прапорщик.
— Послушайте, — не вытерпев, прикрикнул я на него, — я раз сказал уже, чтобы вы приличнее разговаривали… Что за хамская манера махать руками, — вынимая из кармана руку с портсигаром и беря из нею папиросу, продолжал я. Мое внешнее спокойствие подействовало
— Вот что, — заявил он, — я даю вам пятнадцать минуть на размышление. И если через 15 минут вы со своими юнкерами не уйдете, то пеняйте на себя! — закончил он и исчез за дверью.
Я закурил вынутую папиросу. «Что же, однако, делать? Так стоять — это скучно. А любопытно, что делается сейчас на Мариинской площади? Пулеметы молчат и лишь идет одиночная ружейная стрельба. Черт возьми! Наверное, много убитых. Эх, Ленин!.. А еще идеалист. Идти к осуществлению земного рая по трупам людей и лужам человеческой крови! Ничего тогда твой рай не стоит! Шулер ты политический, а не идеолог!» — снова вернулось философское настроение ко мне.
— Ну, что у вас? — подходя ко мне, задал вопрос военный комиссар.
— Да вот, пробовал убеждать караульного начальника согласиться на смену; но он, в свою очередь, требует, чтобы мы ушли, и дал четверть часа на размышление. А что, нового ничего не слышно? — в свою очередь заинтересовался я.,
— Не важно. Многие части держат нейтралитет. Некоторые же примкнули к восставшим. Рабочие Путиловского и Обуховского заводов идут в город. Надо станцию скорее взять. Во что бы то ни стало ее надо занять, а то операционный штаб восставших слишком широко пользуется телефонной сетью, и наоборот — правительственные органы лишились этой возможности. А стрельба затихает, — заметил в раздумье военный комиссар.
В этот момент появился юнкер связи от прапорщика Одинцова и доложил, что на Невском появились какие-то патрули и что на Мойке у мостов рабочие начинают строить баррикады.
Услышав доклад, военный комиссар сразу оживился.
— Продолжайте убеждать сдаться — а я пойду узнаю, в чем дело, — заторопился он.
— Слушаюсь. Разрешите потребовать на всякий случай из Зимнего дворца подкрепление, по крайней мере вторую полуроту. Пулеметы и пироксилин я уже вытребовал! — доложил я.
— Попробуйте. Не думаю, чтобы было что присылать. Смотрите же, первыми огня не открывать. Это может все дело испортить. Потом будут кричать, что мы первые открыли стрельбу и что мы идем по стопам старорежимных городовых: стреляем в народ, — закончил военный комиссар и быстро зашагал к Невскому.
«Это черт знает, что за двойственность! Там — стрельба, а здесь не смей, а то кто-то какие-то обвинения предъявит. Да ведь раз мы введем порядок, то кто же откроет рот? Или как после июльских дней будет?! Комедианты проклятые!.. Там стрельба, а здесь жди, чтобы тебя сперва убили… Что за чертовщина — ничего не понимаю! Ну ладно, пришлют пироксилин, на собственный страх взорву всю станцию к черту! — злобствовал я и принялся писать новое донесение начальнику школы и капитану Галиевскому. Донесения на этот раз я написал в двух экземплярах. — Черт его знает, что творится, — заработало во мне сомнение. — Может, и донесения еще не должны попадать по адресу? Пошлю двумя дорогами двух юнкеров: это будет надежнее». Сказано — сделано!..
Через минуту юнкера связи, получив категорическое приказание передать донесения в собственные руки по назначению, уже скрывались
Прошло еще несколько минут, и из одного из окон станции раздался голос прапорщика:
— Слушайте, убирайтесь! А то нам надоело ваше присутствие. Смотрите, если через три минуты вы не уйдете, то перестреляем вас, как собак!..
— Ах ты, сволочь этакая! — вскричал я и, выхватив револьвер из кобуры, взмахнул его на взвод.
Но прапорщик скрылся.
«Черт его знает, что такое, — нервничал я, шагая по тротуару. — Черт, а хочется есть! — замечая валяющиеся на дороге куски хлеба, брошенные юнкерами, вспомнил я о еде. — Ведь я сегодня так ничего и не ел. Даже рюмки водки не успел выпить!.. А что сейчас в школе творится? Шумаков, пожалуй, спит в дежурке, а нестроевые пьянствуют и жарят в карты. Хорошенький результат дала революционная дисциплина!» И размышления поплыли одно за другим…
На улице, через наши цепи хотя и редко, но все же продолжала проходить публика. Видно было, что улица уже привыкла к нам: мы уже достаточное время болтались на ней.
Но вот со стороны Невского показался броневик.
— Броневик идет!.. — раздалось несколько возгласов доклада с места.
— Вижу, — отвечал я. — Это, наверное, наш. У Зимнего дворца, когда мы уходили, я видел, как появились две матицы. Очевидно, одну из них и посылают нам на поддержку!
— Никак нет; это броневик восставших — это я хорошо знаю. Я видел сегодня брата из броневого дивизиона. И он говорил, что часть дивизиона объявила нейтралитет, а часть перешла на сторону восставших, — сообщил неприятную новость один из юнкеров.
В этот момент подбежал юнкер связи от взвода, отошедшего к углу Невского и Морской, и доложил о том, что приближающийся броневик пришел со стороны Невского и что военный комиссар требует спокойствия.
— Внимание! — крикнул я юнкерам, выслушав доклад. — Если я выстрелю, открыть по нему огонь. Без этого же моего сигнала Боже сохрани стрелять! Возможно еще, что это наш!
Броневик приближался.
«Если откроет огонь сейчас, то подрежет колени. Значит, пускай юнкера стоят, — работала напряженная мысль. — Чего он едва тащится? Нет, это не наш! Наш был бы с офицером, а офицер не позволил бы продолжать напряжение в наших рядах и дал бы о себе знать. Да, да… нет сомнения — это восставшие. Черт! Что он хочет? Неужели откроет огонь по верхней части туловища! Ох, успею ли положить юнкеров? О, мука какая! Стрелять в него нет смысла — не прошибешь! Снять юнкеров и увести от бессмысленного расстрела», — мелькнуло раздумье.
«Что ты? Обалдел? Бежать будешь? Стыдись! Но как он медленно ползет! Сволочь, издевается! Ладно, издевайся, а я покурю, но остановись и выйди кто только из машины — застрелю», — затягиваясь папироской, давал я себе обещание.
Броневик приблизился. Глазки были открыты, оттуда велось наблюдение.
«Ладно, смотри, не смотри, а с места не сойдем!» — с трудом удерживаясь от желания вести наблюдение за дулом пулемета, твердо говорил я себе, попыхивая папиросой.
Но вот броневик поравнялся с воротами телефонной станции и остановился. Через секунду из ворот выскочил прапорщик и, подойдя к машине, о чем-то переговорил в боковой глазок с находящимися внутри машины. Переговоры продолжались не долее минуты. Кончив говорить, прапорщик исчез, а машина, вздрогнув, снова тихо поползла вперед… к нам.