Сор из избы

Кудрявцев Борис Сергеевич

— Хорошо, — кивнул директор, — есть другие пути. Попробуем вот что…

Он взял карандаш и стал быстро что-то рисовать.

— Начинал я конструктором, Аркадий…

Смял листок и выбросил в корзину. Схватил другой.

— Неплохо получалось! Мы сделаем с тобой автомат для сортировки отходов… Ничего особенного, если постараться! Ты в чертежах понимаешь? А в электронике я тоже ни в зуб ногой, это между нами, Аркадий…

Директор посмотрел на дверь и перешел на полушепот:

— Учиться с тобой пойдем, вечером, в заводской филиал института. Там курсы открываются по электронике и системам управления. Я на курсы, ты на первый курс! Хорошо? Готовься… Да не робей! Поможем! У нас на заводе знаешь какие спецы?

Академики, профессора! Даром что без ученых степеней… А умом не уступят.

Директор оглядел чертеж, подумал и придвинул его Галкину.

— Пойдешь к главному конструктору и все расскажешь, что и как, чтобы он загорелся…

Галкин медлил. Рассказывать главному конструктору про свои злоключения с ведром ему не хотелось.

— Он живой, поймет, — видя сомнения Галкина, заверил директор, — загорится… Рассказывать ты умеешь, между прочим, лекторская жилка! Чувствуется. Ну так это к добру. Говорить тебе много придется, попомни, прежде чем всех разбудишь! Я из Москвы вернусь, сразу подключусь. Ты приходи, не жди… Дело твое такое, без всяких отсрочек. Иначе не то что мусоропровод забьют, в подъезд не сунешься, захламят. И мы же с тобой виноваты будем… Кто ж еще, если не мы!

Про Наденьку Галкин не рассказывал, но в последние мгновения директор поглядел на него внимательней, догадываясь о чем-то и не решаясь спрашивать. Может быть, до него дошли слухи о том, что Мочалов уходит на металлический завод и хочет увести за собой Галкина, а может, он понимал с высоты своего жизненного опыта, сколь нелегко приходится Галкину начинать с ничего и как нелегок бывает комплекс неполноценности, которым награждает молва всякого, кто по своей воле берется за дело невыгодное, проигрышное в смысле материального поощрения. А ведь парню еще жить да жить, семью заводить…

— Ты посиди, не уходи, — сказал директор, — сейчас приму людей, а после еще потолкуем, основательней…

Галкин остался. Сидел и слушал. Такой чести не удостаивался никто на заводе, казалось, что директор хочет показать всем, что Галкин и его проблемы — не седьмая вода на киселе, и относиться к нему надо серьезно. Карьера его ждет необычная, коли ею занимается лично директор, и через все это надо ожидать перемен: открытия нового отдела в заводоуправлении по отходам, их паспортизации и переработки или службы, подобной службе главного энергетика.

Галкин жалел лишь об одном: день был не приемный по личным вопросам и в кабинет не пришла Наденька. Она запомнила Галкина с мусором во дворе, а теперь должна была убедиться в том, кто прав, и как далеко может завести человека обыкновенное ведро с отходами, если им с умом распорядиться…

* * *

В городе митинговали неформалы насчет жилой среды и загрязнений. И хотя Галкин был на твердом окладе и при высокой должности, которая неформалам не снилась, они считали его своим, звонили, слали приглашения на дешевых открытках с доплатой. Митинги устраивались на рыночной площади в доме культуры глухих, где можно говорить обо всем не стесняясь. Галкин был не глухой, но разговоры не воспринимал по школьной привычке, где можно неплохо жить только в позе истукана. Учителя знали, что делали, закаляя детей занудными и бесконечными нотациями, объяснениями, поучениями, наставлениями. Иммунитет вырабатывался стойкий и сразу сказывался во взрослой жизни, синдром истукана помогал скоротать время на собраниях, лекциях и политзанятиях, слушать штатных лекторов и зануд-ораторов, кивать, похлопывать и думать о своем.

Неформалы говорили не по бумажке, на трибуну вскакивали как на последний трамвай, кричали в микрофон, словно их режут, будто приспичило и невтерпеж. Слушать их было занятно.

К неформалам

Галкин полюбил ходить, благо митинги и диспуты они устраивали после работы и в выходные дни. Выступать робел, хотя и сидел в президиуме, ждал, когда спросят, опять же по въевшейся школьной привычке, заранее томясь и пугаясь, потому как больше двойки не поставят. Впрочем, учителей среди неформалов не было, только бывшие ученики-троечники, неприкаянные и неустроенные, они и в школе бузотерили, втихую. Демократия и гласность дала свободу. Возможно, были тут и отличники, обеспеченные, устроенные, с отдельной жилплощадью в престижном районе, но они только слушали, зачем бузить, тем более раскрывать плакаты. На них было понаписано всякое: травили деятеля торговли и его покровителей, требовали закрыть чадящие цеха в центре города и упразднить столовку для чинов. Мочалов нападал с трибуны на коррупцию и махинации с распределением квартир среди начальства. Среди неформалов он был смелей и заметней, чем в бытность свою на заводе, отвалами больше не занимался, открыв доходный кооператив по пошиву меховой одежды из даровых бродячих собак и кошек. Галкина он не замечал, не мог простить проделку с отвалом. Отвал на металлическом заводе, самый крупный и богатый в Европе, остался беспризорным, и по выступлениям руководителей завода стало ясно, что хозрасчет и самоокупаемость всему на пользу, кроме очистки среды. Отвал в расчет не хотели брать, чтобы не разориться.

Галкин предложил городской субботник. Неформалы включили его в план, готовы были поработать с лопатами и вступить в клуб-артель «Отвал», но прежде хотели выговориться и определиться в главном: как жить дальше? Людям мешало многое — хвори и равнодушие врачей, теснота, бескормица, дефициты, ползучие цены, «стервис», надувающий клиентов, обирающий на пустяке, драки подростков и рост преступности, диктат чинодралов, холодная вода там, где ждешь горячую…

Поговорить было о чем, даже в стихах. Поэтов и писателей у неформалов тьма, больше непризнанных и сердитых. На отвал они хоть сейчас, наслышаны.

— Кормиться там можно, — рассказывал бородатый сочинитель повестей Паша, приезжавший на митинги на гоночном велосипеде. На нем же он съездил на Камчатку, Памир и в Ялту, набрался свежих впечатлений. Отвал его взбодрил. Бичи набрасываются на грузовики с мусором, ищут золотишко. Можно подобрать и сдать бумагу, посуду, тряпье, аппаратуру. Бичи сложили шалаши из тарных ящиков и живут на свалке без прописки и прочих условностей, которыми повязали себя люди. Бородатый велосипедист Паша похоже тоже разделался с условностями, ходил в дырявых кроссовках круглый год, мятой брезентухе монтажника-верхолаза и выцветших джинсах, хотя имел прописку, дом в три комнаты с участком, доставшимся по наследству от отца, а также коровенку.

Насчет условностей Галкин был согласен с неформалами: бюрократы штамповали инструкции на все случаи и добивались их соблюдения во вред делу. Когда из отходов стального листа он предложил штамповать детские совочки в кузнице завода, ему пришлось обежать двадцать инстанций, собрать подписи. Один товарный знак на совочек стоил ему крови и двух месяцев согласований. Совок ему снился по ночам кошмаром. Жаль, что тогда ему не встретился неформал Паша с велосипедом. Махнули бы на Памир развеяться, свободные как птицы…

Хотя характер у сочинителя был не сахар, испортился в издательствах. Печатали не его, других, удобных, и через это читать книжки бородатый не мог без стенаний и зубовного скрипа.

— Без-здарь, маляр, лакировщик, холоп…

Книжки велосипедист покупал, полистав, рвал в клочья и швырял под кровать. Возможно, он превзошел всех, Галкин не мог судить, но насчет мусора они столковались. Бородатый вошел в инициативную группу клуба-кооператива «Отвал» и обещал вовлечь в него весь поселок индивидуальной застройки или улицу Акмолинскую, устроив субботник с митингом.