Сорок лет назад
Шрифт:
Оглянувшись, он неожиданно для себя не увидел берега. Только очертания пальм и острую крышу дядюшкиного дома. И тут его впервые достало сосущее под ложечкой чувство оторванности от земли. Ненавистная крыша внезапно превратилась в желанный ориентир, и тогда он понял, что у него нет, и, пожалуй, не будет другого выхода.
Хочешь не хочешь, а ему придется через это пройти, через прошлое, которое он успел возненавидеть, — до конца.
Ночь перевалила за середину, когда в тетради перед Максимом оставался тонкий слой непрочтенных страниц. Настороженно приближался
16 февраля, в тот самый день, когда Максим спустился по трапу самолета на цейлонскую землю в аэропорту Катунаяке, в своем дневнике дядюшка оставил следующую запись:
«Сегодня поистине счастливый день. Я уже начал сомневаться в том, что когда-нибудь он наступит. Но зато теперь чувствую себя так же легко, как и в давние времена… Впрочем, я успел забыть, когда это было. Эти строки я пишу взволнованной рукой, потому что сегодня в мою жизнь вернулся Петр. И надеюсь, теперь уже навсегда…»
4.3
В окна входил бледный рассвет. Небо занималось над краем океана. Переменчивый ветер то начинал трепать занавесками, то снова затихал, ненадежный, как и предстоящий день.
Наверное, все уже проснулись. Рискованно было бы сунуться в библиотеку прямо сейчас. Он мог столкнуться с Чаном на лестнице, и тогда будет трудновато объяснить, что он так рано собирается делать наверху. Необходимо дождаться удобной минуты, чтобы нанести дядюшке визит, а по дороге нырнуть в библиотеку.
Похоже, утром дядюшка почувствовал себя лучше. Аша успела отнести ему в спальню завтрак, состоящий из ветчины и яичницы, зажаренной с овощным гарниром — наверно, ему было не просто лучше, а гораздо лучше. Как только он сможет сидеть за столом, то сразу же потребует, чтобы его перенесли в библиотеку. Максим правильно поступил, что не поторопился с дневниками, но слишком затягивать может быть опасно вдвойне.
Поэтому он заткнул папку за пояс, а чтобы не было видно, одел пиджак, застегнув на нижние пуговицы, и в таком виде поднялся наверх. Не доходя до дядюшкиной спальни для верности оглянулся по сторонам и юркнул в библиотеку, плотно прикрыв за собой дверь.
Комната оставалась нетронутой со вчерашнего дня. Все было попрежнему, тот же стул в стороне, как бы не на месте, и даже стакан на полу. Вот только лужа успела высохнуть.
Максим шагнул к столу. Третий ящик сверху, он прекрасно его запомнил. Папка снова заняла свое место, а он мимоходом бросил взгляд на снимок двух близнецов, украшавший стол. Опережая еще не созревшую догадку, рука сама потянулась за ним.
Отпечаток был плохого качества, любительский, и носил все характерные приметы фотоснимков того времени. Бумага — потрескавшаяся на сгибах, но вот только почему-то не пожелтевшая. За такой срок? Значки на лацканах, впрочем, просматривались достаточно отчетливо. О чем подумал дядюшка в тот момент, когда Максим, чтобы упрочить его доверие, брякнул, будто видел точно такой же у своего отца? Безусловно, это была неудачная шутка, и скорее даже не шутка, а накладка, прокол. Хотя упрекнуть ему себя не в чем, тогда он еще ничего не знал.
Братья тесно прижимались друг к другу. Их взаимная привязанность не вызывала сомнения.
Пока он вертел фотографию в руках, то обнаружил, что между стеклышками за ней спрятано еще несколько штук. Он вынул стеклышки, и фотографии рассыпались вокруг него на полу. Он нагнулся и поднял первую попавшуюся. На ней стоял только один из близнецов, трудно сказать, который, хотя нет — наверное, смеющийся, потому что этот тоже улыбался, растянув рот до ушей. Точно, он. Они так похоже смеются. Просто один к одному.
У Максима вдруг пересохло в горле. Он положил рядом оба снимка, тот, на котором они стояли вместе, и тот, на котором мальчик был сам. Никакой разницы. Даже крупицы пыли, оставшиеся на фотопленке, те же. Ну конечно, фотомонтаж! Это же очевидно! И как он на это попался? Присмотревшись, он увидел тонкую белую окантовку вокруг одной из фигур, заметную на темном фоне. Грубый, дилетантский фотомонтаж! Из двух снимков дядюшка сделал один. Второй наверняка где-то здесь. Но искать уже не имело смысла. В подлинности найденного снимка он не сомневался. Бумага действительно пожелтела от времени, а в углу белела фиксажная надпись, оставленная фотографом тех лет: «П. Ш., 1942 год». Вот теперь все становилось по своим местам.
На столе около телефонного аппарата, как всегда, на видном месте, лежала телефонная книга, заполняемая от руки. Дядюшка вполне обходился без справочников, да и о том, что он вообще куда-то звонил, Максим ни за что бы не узнал, если бы не сердечный приступ. Он открыл ее и прошелся по алфавиту. Его палец остановился на букве «П» — «полиция». Действительно, на всю страницу только и значился один номер, принадлежавший полицейскому участку. Максим забрался рукой за шкаф и включил телефон. Услыхав гудок, набрал номер. Долго никто не подходил. Наконец в трубке раздался шорох, и ему ответили на сингальском, но существуют слова, которые, вероятно, можно понять на любом языке.
— Полицейское управление слушает… Алло! Это полиция Киринды. Кто у телефона?
— Сэр… — сдавленным голосом произнес Максим. — Вы говорите по-английски?
— Продолжайте, я вас слушаю, — ответили теперь уже по-английски, хотя и с сильным акцентом.
— Мне необходимо поговорить с кем-то из вашего начальства, — неуверенным тоном заявил Максим.
Его фразу переваривали в течение пяти-шести секунд, что было, наверное, все же многовато.
— Я инспектор Вирасурия, — прозвучал ответ. — В настоящее время поблизости нет никого выше меня рангом.
— Хорошо. Я звоню с виллы, принадлежащей мистеру Пулу, это на границе с национальным парком Яла…
— Можете не объяснять, я знаю, где это, — перебил Вирасурия. — Так что у вас за проблемы?
Максим опасливо покосился на дверь и прикрыл трубку ладонью.
— Что у вас там стряслось? — повторил полицейский.
— Я хочу сделать заявление, — он собрался с духом. — Здесь готовится убийство.
Вирасурия, кажется, пришел в замешательство.
— Вы что-то произнесли, я хотел бы услышать это еще раз, — затребовал он.