Сорок пять лет на эстраде
Шрифт:
Иллюзии, впрочем, кончились быстро. И в канун Октября был написан монолог «Москва вечерняя», начинавшийся так:
Улицы вечерние, улицы туманные,Нас к себе манящие ласкою своей.Жизнь у нас свободная, но такая странная —Ни с боков, ни спереди не видать огней…Свергла путы царские наша Революция,Буйный вихрь промчался и уже затих.Что-то вышла куцая эта Революция,Вы, друзья, простите невеселый стих…Дальше шла картина предоктябрьской Москвы с ее «чехардой министров», неразберихой и своего рода «пиром во время чумы» распоясавшейся буржуазии:
Блещет магазинами, манит ресторанами,Пьянство разливанное и угар ночей,А в душе невесело, сердце ноетИ вопрос к зрителю:
Полно, ради ль этого шли «а смерть товарищи?Это ль новой жизни лучезарный блеск?Сила всенародная разожгла пожарище,А горит «лучинушка, издавая треск»…Руки у крестьянина, батрака, рабочегоТянутся к оружию и в глазах огни,Что народу ночи? Ночи он не хочет —Силой превратит он эти ночи в дни…Свора адвокатская властью лишь играется,Продают свободу оптом и вразнос,А душа рабочая гневом наливается —Верьте, накануне мы небывалых гроз!!!На этом можно закончить обзор недолгой дооктябрьской деятельности.
После Октября работать стало легче. Все встало на свои места. Цель обозначилась ясно. Для «злобиста» в особенности.
Внешне форма выступлений осталась та же. По-прежнему – монолог, несколько песенок, куплетов, частушек.
Ездил по фронтам гражданской войны. Наибольшей популярностью из куплетов пользовались «Пушкинские рифмы», ставшие на какое-то время «коронным номером»:
Революция в ЕвропеВсе сметает, всех мутя, —«Буря мглою небо кроет,Вихри снежные крутя».Две строчки – я, две строчки – Пушкин. Вся «злоба дня» того времени проводилась через эту, очень благодарную и отвечающую любому положению форму. В четыре строчки укладывались такие, скажем, темы, как:
Пан Пилсудский, отступая,Все взрывает без стыда —«Хлопотливо не свиваетДолговечного гнезда».Врангель, наш барон достойный,Ныне зрит тревожны сны:«В теплый край, за сине мореУлетает до весны».Вновь Махно-куда-то вылез,Вот не ждали молодца —«Тятя, тятя, наши сетиПритащили мертвеца…»Ах, политику АнтантыВряд ли где-нибудь поймут!«Домового ли хоронят,Ведьму ль замуж отдают…».Лишь Петлюра веселится,Ездит все туда-сюда —«Птичка божия не знаетНи заботы, ни труда…».Все у белых онемело,Опустились руки вниз«И в распухнувшее телоРаки черные впились…»Лишь Москва не унываетИ врагов повсюду бьет —«Рано утром птичка встанетИ поет себе, поет…».Затрагивались столь же бегло темы внутренней жизни, бытовые:
Вот от Сухаревки с облавы,Спекулянтов рой ведут —«Сколько их, куда их гонят,Что так жалобно поют…».Мой приятель в УпродкомеНичего себе живет,«То соломку тащит в ножках,То пушок домой несет…».Количество куплетов, написанных в этой форме, огромно. Это была своего рода маленькая газета, в которую я вставлял, приезжая на фронт, и местные темы.
Весьма часто, так же как и «Пушкинские рифмы», пополняясь сообразно обстоятельствам новыми куплетами, исполнялась мною в ту пору и «Новая метла», написанная в начале 1918 года:
…Гоц, Керенский и другиеВсе загадили в краю,Помогите, дорогие,Выместь Родину мою.Всех бездельников банкиров,Трудовой семьи вампиров,ЧтоКаждый куплет сопровождался рефреном:
Грязи, сору без числаВ обновленной хатке.Ну-ка, новая метла,Наведи порядки!Зимой 1919 года, в канун пятнадцатилетней годовщины первой русской революции, по просьбе старого эстрадника Алексея Раппапорта написал песню про пятый год:
Отец и сын – их в нашей песне двое —В кровавый пятый год на Пресню вышли в ночь,Малютка-сын патроны нес героям,Отец – стрелял, гоня тиранов прочь…Был жарок бой тогда… Нехватка лишь в снарядахСмутила те священные ряды.Был сын убит в Москве на баррикадах,И был отец закован в кандалы.Дралась, как зверь, наймитов шайка злая,И кровь лилась рекой… Я помню, как сейчас:Малютка-сын, от ран изнемогая,Ручонкой слабой знамя наше спас…Сурово плакали бойцы во всех отрядах,Причина слез была для всех проста:«Мой сын убит в Москве на баррикадах…» —Шептали им отцовские уста.Наутро бой победу дал сатрапу,Расправилися зло над Пресней слуги тьмы:Отца в Сибирь угнали по этапу,И без него зарыли сына мы…Попов не звали мы кадить на тех обрядах,Таили месть, запрятавшись в углах,За то, что сын убит на баррикадах,И за отца, что гибнет в кандалах.Прошли года – и жизнь иная ныне.Знамена алые и солнечная даль,Но Пресня помнит об отце и сынеИ будит песней старую печаль…Те песни слышатся у нас на всех парадах,Под шаг поют их в воинских частяхО том, как сын убит на баррикадахИ как отец замучен в кандалах…Десять лет спустя эту песню напечатали в журнале «Цирк и эстрада», сопроводив ее моей короткой заметкой-воспоминаниями о «незабываемом девятнадцатом»:
«…тогда Страстная площадь (ныне Пушкинская), в Москве, в семь часов вечера была странной… Под распахнувшимся случайно драным пальтецом неожиданно засверкали шитые золотом мундиры камергеров, белоснежные сорочки, фраки и одеяния короля Лира.
Актеры ехали на халтуру… Собственно, не ехали – их везли на санях, в розвальнях, на грузовиках.
Все было очень странно и очень просто: рядом с народной артисткой Гельцер закапывались в солому фокусник Кулявский и свистун Вестман.
На этих концертах эстрадные певцы с успехом пели и мою песню. Пели на какую-то нудную музыку, но пели «с душой», то есть так, как теперь почему-то решили, что петь не следует.
Это было пятнадцатилетие 1905 года – первый свободный юбилей «генеральной репетиции Октября». Теперь празднуют четверть века – и у меня просят напечатать эту песню как воспоминание о том, что пели эстрадники о пятом годе…
Песня кажется простой и наивной – одиннадцать лет назад я сам был прост и наивен. Она написана так, как теперь не надо писать: старая форма при новом содержании. Сейчас прежде всего требуется новая форма. Это правильно, но что из себя эта новая форма представляет, пока не знает ни один из почтенных авторов этого неопровержимого рецепта. Новую форму ищут, новую форму найдут – я верю… Но пока у нас песен мало. Новые песни делать трудно, ах, как трудно делать новые песни…»
Столь же бесхитростен, как эта песня, и примитивен по литературной своей форме написанный несколько раньше, еще в 1918 году, монолог «Царь-голод», исполнение которого, однако, встречало живой отклик слушателей. Несмотря на все свои литературные шероховатости (сейчас они видней, чем тогда), он, судя по всему, производил должное агитационное воздействие. А это было главным. «Шершавым языком плаката» я пытался говорить о самом важном, к чему нужно было призывать тогда с эстрады-трибуны – к активной борьбе за революцию, к сплочению всех сил на защиту советской Родины.