Сорвалась с крючка
Шрифт:
— Этого я не знаю. Вот сам увидишь. А то, если хочешь, ее спроси.
Мне удалось от него выведать, что того мальчика в отряд все-таки приняли. Он оказался хорошим пионером и теперь находится здесь в лагерях. Сама старуха служит няней у одного ответственного работника. Сейчас хозяева с ребенком в отпуску у себя в деревне. Они хотели взять ее с собой, но она отпросилась тоже в отпуск. Как только они уехали, она прикатила в лагерь и сказала, что хочет пожить тут «в роде пионеркой». Девчата начали было ухаживать за ней, но вышло так, что она сама стала за всеми ухаживать. Сделала она это так ловко, что никто и не заметил,
— Безобразие! Прислугу себе завели. Еще нехватает, чтобы нас с ложечки кормили.
Вечером он созвал всех и поставил этот вопрос на обсуждение. Все с ним согласились. Дали слово, что ни за что больше не будут позволять старухе работать за себя. А на другой день все видели, как у самого Илюши старуха зашила лопнувшие трусы. Подошла, вырвала из рук и зашила. А когда он стал выговаривать ей, так она на него же еще накричала. Так из этого и не вышло ничего. Сколько с ней ни скандалили, она все-таки добилась своего. Где схитрит, где силой вырвет, где уговорит, а где и просто криком возьмет. В конце-концов ей перестали перечить. Теперь она целый день возилась, всегда что-нибудь делала и была очень довольна.
— Интересно, — сказал я, — давно она в городе?
Коля подумал немного и сделал вид, что не расслышал:
— Ну, я пойду. Ты завтра раньше вставай. Мы встаем с солнцем.
— Подожди, Коля, я же тебя спрашиваю. Видишь ли, мне бы хотелось узнать, как это случилось, что она сама привела мальчика в отряд?
— Я не знаю. Это уж ты ее спроси.
— Да, ведь, мальчик рассказывал, наверно?
— Нет, не рассказывал.
— Ну, как же? Ведь, его, когда принимали, наверно, обо всем расспрашивали.
— Не знаю, меня тогда не было.
Я увидел, что больше он ничего не скажет: он всегда отличался упрямством. «Ну, ладно, — думаю, — не хочешь, так не надо, у других спрошу».
Но с другими выходило то же самое. Одни повторяли мне то, что я уже знал, другие совсем избегали говорить про старуху, третьи хитрили и воображали, что я ничего не замечаю. Единственно, что у всех у них было одинаково, это — такая же, как у Коли, хитрая, плутоватая улыбка… Я видел, что они что-то скрывают от меня про старуху. Ведь, во всем остальном они сошлись со мной, как с товарищем. Мы вместе играли, ходили на прогулки и на работу, они рассказывали мне все и слушали, что я им рассказывал. А как только доходило до старухи — сейчас же смешки, увиливанья, скрытность. Меня разбирала досада. Я, пожалуй, согласился бы набить вторую шишку, лишь бы узнать, в чем дело. Но все мои старания пропали даром: ничего я не узнал.
Старуха встретила меня рылом об стол.
Я думал — вот пройдет день-два, она увидит, что ребята знают и любят меня, и враждебность ее улетучится. Но прошло уже четыре дня, а она не улетучивалась. Наоборот, старуха злилась еще больше. При встречах со мной она взглядывала на меня так свирепо, как-будто я убил у нее по крайней мере человек двадцать родных и знакомых. При этом она бормотала себе под нос. Один раз я разобрал:
— Христос… по-божески… братья во Христе…
И тогда я понял: темная старуха слепо верит в бога, меня за коммуниста считает. Может, ей даже сказал кто-нибудь.
Но она и приставать начала. В этот же день мы сидели вечером у костра. Я рассказывал разные истории из прочитанных книг. Возле меня собралось человек двадцать. Слушали внимательно, с большим интересом, когда я рассказывал о побеге Крапоткина из тюрьмы, к нам подошла старуха.
— Кто это у вас тут? А, этот…
Она пробралась ко мне. Я не обращал нее никакого внимания и продолжал рассказывать.
— Эй, человек божий, — сказала она презрительно. — Ты зря тут язык обиваешь. Тут тебе не место. Ступай еще куда.
Сзади меня кто-то фыркнул. Сидевшие передо мной сдерживались, чтобы не засмеяться. Некоторые отворачивались. Я встал.
— Ну, это уж я не знаю… Ребята, скажите вы ей. Нельзя же так…
— Ступай, ступай, — перебила меня старуха. — Нечего тут. А то я вот те… Ишь, мордастый, каких товарищев себе нашел…
Ребята молчали. Видно, никто из них и не думал вступаться за меня. Я решительно спросил:
— Ребята, вы хотите меня слушать или нет? Если не хотите, то я уйду. Могу даже совсем уехать.
Опять никто рта не открыл за меня. Тогда я встал и ушел — больше мне ничего не оставалось делать.
Пошел я не в палатку, а совсем в другую сторону, к лесу. Мне было тяжело и обидно. Такого предательства я не ожидал от ребят. Если уж я им так не нравился, если старуха для них была важнее меня, то так бы и сказали. А то… Тут меня догнали Коля, Шурка и еще три-четыре стриженых головы.
— Дядя Миша, ты не обижайся. Нам очень хочется про Крапоткина послушать. Мы сейчас в другом месте соберемся.
Я окончательно сбился с панталыку.
— Да что же вы раньше-то молчали? Ведь, я же спрашивал.
— Знаешь… мы… Она у нас в роде почетной пионерки, и мы ее слушаемся.
— Вы с ума сошли? Как это она может быть почетной пионеркой, когда она верит в бога?
— Как верит? Кто тебе сказал?
— Да я сам слыхал. Ходит и бормочет про бога.
Ребята весело переглянулись. А может быть, это так показалось мне?
— Ну… пусть верит, — сказал Коля. — Мы же не говорим, что уже выбрали ее в почетные. Мы только говорим «в роде».
— Спасибо вам. С такой «в роде» мне уже надоело. Хватит. Сегодня она прогоняет, а завтра возьмет дубинку да по башке.
— Нет, она больше не будет. Мы ей скажем. Ты не думай, что она сумасшедшая. Она хорошая. Вот увидишь.
Ну, уговорили они меня, и я остался, не уехал. Остался и пожалел потом. Старуха, правда, перестала прогонять меня, но житья мне все-таки не давала. С этого дня она стала следить за каждым моим шагом и придумывала все, чтобы отравить мне жизнь. Если я появлялся среди ребят и заговаривал с ними, она вырастала словно из-под земли и либо вмешивалась в разговор, либо очень ловко оттирала меня и принималась что-нибудь рассказывать сама. Если ребята заходили ко мне, она моментально придумывала им какое-нибудь дело и уводила их. Даже когда мы разговаривали с Илюшей, и то она не унималась: станет неподалеку и смотрит на меня с такой ненавистью, что у меня язык заплетается. Иной раз она доводила меня до бешенства. Мне казалось, что вот еще немножко, и я схвачу камень, палку, что попадется под руку, и запущу в нее.