Сосед по Лаврухе
Шрифт:
А что же дед? Он ведь «Зарю навстречу» читал. Но не умилился, и потому что такие порывы с возрастом вообще иссякают, и потому, вероятно, что в докторе Сапожкове себя не признал. Сын-писатель подменил как бы себе родителей, и дед, если бы был на такое способен, скорее
Что было, как было на самом деле он-то уж знал.
И что в «старые большевики» его записали, восторг вряд ли вызвало.
Полагаю, что эта идея им была выкорчевана из сознания задолго до переезда семьи в Москву. Недаром ведь уклонился от регистрации, положенной членам партии: меньшевиком объявляться, конечно же, было самоубийственным, но и в большевики не заступил, что в столице, на новом месте, да при друзьях-вождях легко бы сошло с рук. Он же, убыв, никуда никогда так и не прибыл, затерялся, след свой, революционно-ссыльный, оборвав, и — уцелел. Умно. Но до того в нем, видимо, многое накопилось, из-за чего он сговариваться с победителями не пожелал.
В Сибирь Октябрьская революция вступила позднее, но ее зверская физиономия наверняка совпадала с описываемым изо дня в день Зинаидой Гиппиус в «Петербургских дневниках». Погромы, избиения противников всех оттенков, можно не сомневаться, там в тех же подробностях развернулись. И если для мальчика Димы-Тимы кровавая каша, с детством совпав, воспринималась буднично, то на глазах у таких, как его родители, перевернулся мир.
Собственно говоря, еще раз. Потому как в судьбе студента Михаила Кожевникова ни тюрьма, ни ссылка, как натурой, так и взглядами
Знаю доподлинно, со слов папы: дед первый раз в одиночку попал, не пожелав выдать тех, кто оставил у него материал для взрывчатки, вату и нитроглицерин, всего-то на ночь, но кто-то донес, и нагрянули с обыском. Не политика, а кодекс чести был причиной его мужественного молчания.
Обыкновенный российский интеллигент, из тех, чья порода после Октябрьской изничтожилась и никогда больше не возродилась. В условиях советской действительности, основанной изначально на компромиссе, такой человеческий тип был исключен. Карьера, льготы, «тридцать сребренников» такими, как дед, инстинктивно, на подсознательном уровне отторгались. Ни переубедить, ни заставить — только убить. Но дед умудрился дожить до девяноста с лишком.
Окаменев, зацепенев, залегши на дно, в тине болотной. И, полагаю, он отдавал себе отчет, что ни сын и ни внуки от него ничего не унаследуют. Воля должна быть железная, чтобы жить, с готовностью исчезнуть бесследно, навсегда похороненным остаться в самом себе.
Советская власть его закопала живьем. И папе в сущности ничего другого не оставалось, как выдумать себе родителей. Те, от кого он произошел, погибли в революционном чаду среди побежденных. И потому только, что он от них оторвался, на свет появилась я.
2000 г.