Состоятельная женщина. Книга 1

Брэдфорд Барбара Тейлор

Всю жизнь она ненавидела подобные сцены с их бессмысленным кипением страстей – они одновременно отталкивали и бесили ее. И всю жизнь она любой ценой стремилась избегать их, особенно когда речь шла о собственных детях. Несмотря на все ее заверения Поле, что все пройдет без эксцессов, Эмма была больше чем уверенна: ссоры и перебранки неминуемо омрачат предстоящие дни. С этим, решила она, все равно ничего не поделаешь, так что придется смириться, как это ни противно. Смириться и заранее закалить свое терпение и волю. Эмма отнюдь не была уверена, что у ее детей, разумеется, кроме Дэзи, достаточно самообладания, чтобы достойно выдержать внезапно обрушившийся на них кризис – а именно через кризис им всем предстояло

сейчас пройти. Если бы вдруг обнаружилось, что оно у них все-таки есть, то Эмму бы это очень удивило. Конечно, она бы обрадовалась хотя бы потому, что это помогло бы ей избежать многих неприятных моментов ближайших дней. А то, что такие моменты обязательно возникнут, она не сомневалась. Эмма знала, как отреагируют ее дети на сообщение, которое им придется от нее выслушать.

Она слишком хорошо знала каждого из них, чтобы заранее не предвидеть их первой реакции. За исключением Дэзи, не участвовавшей в их играх, все остальные, услышав то, что она собирается им сказать, будут сперва шокированы, а затем придут в настоящую ярость. Еще бы, ведь им придется столкнуться с ее непреклонной решимостью, перед которой они окажутся жалкими и бессильными. Точно так же никто из них не сможет противостоять ее железной логике и закаленной в жизненных баталиях проницательности. Что ж, она нанесет им всем стремительный и страшный удар – удар, который разом перевернет жизнь каждого из них. Однако Эмма не испытывала при мысли об этом ни малейшего сожаления или жалости: ведь это они, ее дети, вынудили свою мать взять в руки карающий меч. Она не нападала – она защищалась. Защищалась от их бесстыдных поступков, порожденных эгоизмом и жадностью.

Не было у Эммы и чувства вины за те планы, которые она наметила на будущее. И уж подавно не испытывала она ни капли сострадания к тем, кто пострадает больше других. Единственное, что она чувствовала сейчас – это щемящая душу печаль, сидевшая глубоко внутри и по временам сжимавшая грудь стальными тисками. Печаль, порожденная болью за детей и глубоким разочарованием в них, как и ужасом перед тем хладнокровием, с которым они плели против нее нити заговора. Уже много лет как она перестала ждать проявлений любви с их стороны и ничего не делая, чтобы добиться их расположения. И все же, несмотря на все это, ей не могло придти в голову, что настанет такой день, когда она будет сомневаться в их верности. Вот почему этот заговор был для нее как гром среди ясного неба. Потом первый шок сменился лютой яростью, которая в конце концов перешла в простое презрение.

Думая сейчас об их двуличии, она мрачно улыбалась: до чего же они оказались плохими заговорщиками, как не хватало им искусства предвидения, что позволило ей узнать об этих гнусных планах с момента их зарождения!

Окажись они хоть чуть более искусными и более осторожными, она могла бы их теперь – пусть лишь отчасти – все же уважать. У Эммы было это качество – способность отдавать должное своему противнику, ценя в нем проявления подлинной силы и хитрости, по-своему даже восхищаясь ими. Что же касается собственных детей, то их полное непонимание обстановки приводило ее в отчаяние: как можно быть настолько легкомысленными, чтобы идти на подобное безрассудство, обрекающее их на роковое поражение? И как могли они настолько недооценивать ее, Эмму?

Она нахмурилась и решила больше не думать о них, стараясь вызвать в душе светлые чувства, испытываемые ею к своей дочери Дэзи, Поле и другим внукам. Мало-помалу душевное спокойствие вновь вернулось к ней, и Эмма смогла наконец мирно уснуть.

Полуденный чай был одной из незыблемых традиций Пеннистон Роял. Эмма всегда наслаждалась этим ритуалом, но даже если бы она вдруг забыла о нем, Хильда все равно напомнила бы ей.

Как-то, уже много лет назад, когда хозяйка робко предложила воздержаться

от дневного чаепития, Хильда решительно воспротивилась, заявив:

– Только через мой труп, мадам!

Эмме не оставалось ничего другого, как рассмеяться и сдаться на милость победителю. Спорить с Хильдой не имело смысла.

Уроженка здешних мест, она пришла в дом к Эмме сразу же после того, как та отреставрировала Пеннистон Роял. С годами она стала скорее членом семьи, чем прислугой. Более преданного человека трудно было себе представить. Эмму она называла „простой доброй женщиной без всяких там причуд”, добавляя с присущей всем йоркширцам прямотой:

– Она настоящая леди, доложу я вам, пусть даже и родилась в простой семье. Тут все дело в том, какое у тебя сердце, а не в том, из какой ты семьи происходишь.

К тому времени, когда Эмма перебралась в Пеннистон Роял, в округе ходили легенды о ее могуществе и богатстве. Но не только о них. Она успела прославить себя многими благотворительными делами, которые делались от чистого сердца и не сопровождались никакой шумихой, да и не были на нее рассчитаны. Правда, Хильда всегда, когда у нее появлялась подобная возможность, старалась с гордостью донести до слушателя весь вписок Эмминых добрых дел, словно читала молитву. Она никогда не упускала случая, чтобы не упомянуть, что ее мадам не только дала высшее образование Питеру, сыну Хильды, но и помогла учредить стипендии в университете, чтобы наиболее способная молодежь из Пеннистона и Фарли могла там обучаться.

– А ее Фонд? – неизменно добавляла она, выгибая шею и щуря глаза для большей убедительности. – Знаете, сколько он раздает денег нуждающимся? Со счету собьешься. Миллионы! Да-да, миллионы! Вот уж кто не жадный, так это наша Эмма Харт. За это я ручаюсь. Не то, что некоторые богатеи из здешних краев. Эти даже слепцу в дождливую ночь огня не засветят, а уж чтоб с монеткой расстаться – и речи быть не может...

Так она воспевала Эммины добродетели, а когда не делала этого, то принималась расписывать достоинства Полы, которую помогла воспитать и которую любила как родную дочь.

Ровно в четыре часа пополудни Хильда вплыла в гостиную с большим серебряным подносом, на котором стоял великолепный старинный чайный серебряный сервиз поразительной работы и тончайшего фарфора чашки – такие прозрачные, что если их поднимали, они светились. Следом за экономкой шла одна из двух молоденьких горничных, ежедневно являвшихся в Пеннистон Роял: в ее руках был огромных размеров поднос, уставленный всякими вкусными вещами, любовно испеченными поварихой.

– Поставь-ка свой поднос на минутку на большой стол, Бренда, – обратилась к девушке Хильда. – А сама принеси к камину столик поменьше. Сюда, рядом с моим.

Она поставила поднос с сервизом на чайный столик, пыхтя от напряжения. Затем жестом показала Бренде, куда лучше всего придвинуть второй столик, после чего обе женщины красиво разместили на столах содержимое двух подносов, и Бренда удалилась, оставив экономку наводить последний глянец. Оглядев выпечку критическим взором, Хильда явно осталась удовлетворенной этим осмотром, судя по широкой улыбке на ее пухлом розовощеком лице: горячие, политые маслом ячменные лепешки, тонкие ломтики хлеба, клубничный джем домашнего изготовления, взбитые сливки, сладкие бисквиты, бутерброды с копченой семгой, огурцами и помидорами, а также фруктовый торт, увенчанный миндальными орешками. „Настоящее йоркширское чаепитие”, – решила она, свертывая батистовые салфетки и раскладывая их по тарелкам рядом с серебряными вилками и ножами с перламутровыми ручками, успевая одновременно подбросить в камин пару поленьев, взбить подушки на диване и окинуть все вокруг быстрым оценивающим взглядом. Лишь после того, как она убедилась, что придраться не к чему, она постучала к Эмме.