Сотня золотых ос

Баюн София

Дурацкая штука. Завораживающе дурацкая.

Марш улыбнулась — невидимые проволочки под кожей снова натянулись — и взмахнула веером, позволяя ему поймать воздух в переплетение крошечных черных петель. И воздух вдруг стал осязаемым, тугим. Погладил лицо, смешав запах ароматизатора с едва заметными нотами пыли и старой ткани.

Марш бережно закрыла веер и вернула на полку. Она не знала, кто носил его раньше. Чьи прикосновения впитались в темное дерево, и ускользающий след чьих духов она ощутила в первый раз, когда только раскрыла веер в палатке у соседнего квартала. Помнила, что торговала старуха с темным лицом и старомодными зубными протезами, крупными и белоснежными.

Помнила, что рядом с веером лежали какая-то рваная штука с крючками и проволочками, обтянутыми залапанным синтетическим шелком и грязная скатерть. Но веер позвал ее, словно хозяйка дотянулась из прошлого, разлив горькие ноты в холодном воздухе.

На полке ниже стояли белая чашка с единственной, почему-то красной трещиной на боку, крошечная синяя чашечка будто из кукольного набора, заводная медная птичка, которая больше не заводилась и не могла петь.

Настоящие вещи, вещи-с-историей. Раньше у людей было много настоящих вещей, а теперь только пустые клетушки в белых башнях. Всех устраивало — люди все равно большую часть жизни проводили в сети. А Марш почему-то было жаль всего этого барахла.

Леопольд Вассер тоже любил старые вещи. У него в кабинете на полке стояли семь нефритовых слонов — не таких, как на голограмме. Слоны крепко стояли на надежных, как стволы, ногах, и высоко поднимали хоботы.

Она помнила его слонов. И лицо — у него было такое оскорбительно обычное лицо. У великих людей должны быть какие-то запоминающиеся лица, а у Леопольда было совсем обычное. Да еще седая щетина, которая его старила, и волосы он стриг ежиком и не красил. И глаза у него были светлые, вечно растерянные, странно контрастирующие со слишком темными бровями.

Но Марш считала его самым прекрасным человеком на свете и, конечно, до сих пор ясно помнила его черты.

И помнила еще, что он всегда работал в белой рубашке. Говорил, раньше врачи носили белые халаты, а сейчас это было названо «раздражающим, тревожащим атавизмом». Марш могла бы много рассказать о раздражающих и тревожных атавизмах.

Пять лет назад она попала в «Сад-за-оградой» и провела там почти два года — по настоянию Леопольда. Она так и не вспомнила, почему ее туда привезли, а он так ей и не рассказал. Зато помнила приступы — ледяное беспамятство и злость, вросшую внутрь, вросшую намертво. Злость была физически ощутима, черный паук с лапами-шипами, ползающий вдоль позвоночника и вгрызающийся в переносицу.

Марш понятия не имела, что делала во время приступов. Иногда слышала, как что-то трещит, словно пластик ломается, иногда приходила в себя с расцарапанным лицом. Наверное, пыталась достать паука.

Хорошо что Аби всегда успевал вызвать Леопольда. Это было единственное, за что Марш была благодарна Аби, и эта благодарность помогала хоть как-то мириться с его существованием.

У Леопольда были таблетки, уколы и правильные слова. Он учил ее, как дышать, когда чувствует приближение приступа, складывать числа или читать стихи, чтобы сосредоточиться на монотонной задаче. Марш не понимала, зачем запоминать стихи, если Аби все равно всегда с ней и у него есть любой текст, но у Леопольда как-то удивительно ловко получалось запутать безумие в ритмичных строчках или бесконечном счете.

«Ты улыбаешься собственной пустоте, серые мысли: зачем это все тебе…» — и иногда серые мысли куда-то отступали.

Но главным, конечно, была манжета. Леопольд собрал для нее облегченную портативную капельницу с резервуаром для лекарства и шприцом. Обычные капельницы нужно было снимать, а эту можно носить постоянно. То, что нужно для человека, чье безумие всегда с ним. Кажется, он пересобрал

из списанного браслета из-под Аби. Браслет был стальной, в кружеве проводов и без навязчивых светодиодов. Леопольд мог просто отдать его, но он решил заправить его в темный бархат с едва заметным серебряным шитьем. Сказал, что это обрезок перчатки его матери.

Сказал, что нужно носить красивые вещи. А Марш не носила — не умела. Только манжету носила, и то под рукавами.

В «Саду-за-оградой» никому не давали лекарств. Лекарств для жителей Младшего Эддаберга вообще-то было немного — обезболивающие, противопростудные, широкий выбор легальных эйфоринов, антибиотики и, конечно, мизарикорд. В случае серьезной болезни можно было попробовать получить лечение по страховке, но Марш в страховые случаи не попадала. Никакого расстройства комиссия у нее не нашла, поэтому ее и направили в адаптационный центр. Она каждый день сидела на мягких пуфиках в компании воодушевленных идиотов, и слушала тренера, который говорил ей принять себя и что все ее проблемы — от недостаточной степени самоосознанности. Ей говорили чаще гулять и пить больше воды, читать старые книги и заниматься творчеством — Марш приходилось часами сидеть в закрытом конвенте и раскрашивать виртуальные стены виртуальными красками.

И только Леопольд хотел ей помочь. Даже успел выдать ей рецепт на доступные лекарства, из которых можно было дома синтезировать нужные ей вещества. Он в нее верил, выстроил ее Аби несколько паттернов, чтобы он считал синтез лекарств творческим процессом. Если бы Марш хотела — могла бы изготавливать дома нелегальные эйфорины и торговать по всему кварталу. Но так поступить с Леопольдом она не могла.

Достаточно того, как она уже поступила.

Марш двумя руками взяла фарфоровый панцирь и прижала к щеке. Вообще-то это была черепаха. Когда-то, до того, как ей отбили голову и лапы. Продавец даже отшлифовал места сколов и пытался продать панцирь как «пресс-папье», настаивая, что это вовсе не битая безделушка. Что такое пресс-папье Марш не знала, но торговалась за панцирь почти час. Ей нравилось, что эта вещь была настоящей и не была хрупкой — вся позолота давно стерлась, краска почти выцвела, и теперь на белом, как замерзшее молоко, фарфоре виднелись только выцарапанные ромбики.

Она прижала панцирь ко второй щеке, чувствуя, как лицо наконец-то расслабляется по-настоящему. Фарфор всегда был прохладным. Казалось, что он вытягивает напряжение из-под кожи, и оно копится где-то там, под ромбиками и стершейся позолотой. Может, однажды панцирь треснет, и это будет очень, очень грустно.

Марш была очень благодарна маленькой черепашке без ног и головы. Она протерла ее рукавом и с сожалением поставила на место.

— Аве Аби, — вздохнула Марш. Не раздеваясь легла поверх покрывала и закрыла глаза, ловя под веки пустую темноту. — Выключи свет и открой конвент «Абиси».

Она дала своему конвенту безликое название, которое ничего не означало. Это был приватный конвент, личный, но Марш все равно мутило от одной мысли, что кто-то наткнувшись на его название в сети, решит попробовать его взломать.

— Чтобы выполнить запрос необходимо подключить гарнитуру.

— Надо же, а я бы не догадалась, — тоскливо пробормотала Марш, нашаривая на полу виртуальные очки.

Она купила их сама, лучшую модель из тех, что были ей доступны. Марш терпеть не могла тратить деньги и не любила их копить, но ради очков даже специально экономила. Без конвента она, пожалуй, давно бы забрала из социальной аптеки свою именную капсулу мизарикорда, заперлась бы на все замки и уснула бы в этой чудесной темноте уже навсегда.