Совершенно секретное дело о ките
Шрифт:
А у меня болит сердце. И Чеви уже большой, с ним можно смело ходить на охоту, и я все реже звоню в Копенгаген, все реже слышу от пятого, что связи нет. А больше ничего не изменилось, все так же в каньоне Скалистый круглый год лежит снег. Зимой и летом одним цветом…
…Вчера Эски прилетел в Магадан. И заказал телефон. И вдруг ему ответили:
— Копенгаген на проводе.
Телефонистка на хорошем русском языке поздравила его с наступившим Новым годом и спросила, кого дать в Копенгагене.
Он растерялся.
— Знаете что… соедините меня с Эльсинором. Кого в Эльсиноре?
Эски крепко стиснул трубку, и рука его дрожала.
Чай в Ту Вигвамс
Все лето провел я здесь, в Ту Вигвамс, на берегу Большой Реки. Поселение старое, несколько крепких еще домов, а самое старое строение — развалившаяся землянка американского торговца Чарли. Когда-то сюда, на запад Чукотки, ходили зверобойные шхуны с Аляски, но навигация здесь трудна, и Чарли сообразил, что выгодней прозимовать год, два, организовать факторию, скупить побольше мехов да и податься назад.
Шхуна пришла за ним через два года. Узнал Чарли печальные для себя вести о новой власти, быстро собрал пожитки и, простившись с женой-чукчанкой, отчалил. А через два дня жестоко потрепанная штормом шхуна была разбита о скалы Чаячьего мыса, и остатки ее море вышвырнуло на берег.
Люди новой власти в лице только что организованного пограничного поста спасли команду шхуны, так что неудачливому негоцианту Чарли оставалось благодарить судьбу, а не скорбеть об утраченном богатстве.
Сохранилась память о купце, и развалины землянки, и название, которое он дал этому месту — Ту Вигвамс. Оно так и перекочевало на наши карты; наверное, тут стояли две яранги, два вигвама, место здесь хорошее, высокое, не заливает весенней водой и далеко видно.
В то лето в землянке мы нашли два мешка лежалой американской муки, муки тридцатилетней давности, покормили ею собак, и те долго мучились животом.
Ту Вигвамс и землянка Чарли на другом берегу, а наши дома на холме, напротив, и если залезть на крышу, в ясную погоду виден Ледовитый океан на севере, Якутия на западе и темные сопки Чукотки на юге.
Бабушка Дьячкова поставила летнюю ярангу на той стороне. Дом ее рядом с нашим, а яранга — это как дача, и бабушка сама садится в каяк и переплывает на ту сторону, «едет на дачу», говорим мы. Гребет она неторопливо, ладно, умело. Да и то — ведь ей девяносто два года!
Мудреного слова «ихтиология» на этих берегах никогда не слыхали, да бабка и не старается его запоминать, и без того забот хватает; но никак все же в толк не возьмет, отчего это ихти-ахти, в общем, ученый народ таким несерьезным делом занимается: режут рыбу, обмеривают ее, взвешивают на маленьких никелированных весах, собирают в колбочки со спиртом икру и желудки… Зачем, когда и так ясно — лучшая уха из чира, а на жарение надобен хариус, а вот ежели солить и вялить, то конек и ленок хороши, и нельма сгодится, а озерный голец и того лучше, а кто не верит — может проверить, вот она, река, рыбы — прорва, лови — не хочу!
В нашем отряде трое. Просвещает бабушку обычно шеф. Он рассказывает старушке о перспективах промыслового освоения Большой Реки, о водном бассейне, о том, что не зря на тему «номер восемьдесят пять» в нашем научно-исследовательском институте отпустили государственные средства, не дураки, чай, там сидят.
Бабка слушает его популярные
Когда нет работы, я часто езжу «на дачу» чаевать с бабушкой, послушать сказки, рассказывать мне она любит, или просто посидеть молча у костра, покурить. Мне она и о Чарли рассказывала, память у нее — позавидовать!
Однажды поведала она о Келильгу. Жил когда-то давно в здешних горах ужасный зверь. Келильгу его звали. Напускал он на людей голод и мор, всячески мешал охотничьему делу, рыбакам вредил. И если его не задобрить жертвоприношением, разное может случиться.
Сказка чукотская, языческая, а бабушка — ламутка, крещеная, вот что было непонятно. На все мои расспросы она только хитро улыбалась, потягивая дымок из деревянной с медным кольцом трубки. А потом я узнал; трубку эту очень давно подарил ей молодой красивый чукча, и тут все стало ясно. Я поделился с ней этим открытием, и она вдруг засветилась вся, заулыбалась, закивала. А потом вздохнула: Молодая — хоросё, все легко. А сейчас — сто ни поднимес, все тязело. Зубки — нету, сила — нету, плёхо…
Она сидит у костра, курит трубку, блики огня играют на ее бронзовых морщинах, и мне хочется погладить ее по лицу или сказать что-нибудь доброе, но я стесняюсь, перевожу разговор на Келильгу, объясняю — мы, мол, против Келильгу, для того и работаем, изучаем все, чтобы Келильгу ничего не испортил, чтобы капризы промысловой удачи не влияли на жизнь людей Большой Реки.
Возражения бабки сводятся к одному: ты-де не знал раньше про Келильгу, а пришел на реку. Ты не с Большой Реки — какое твое дело? Если ты, мог раньше без реки, почему сейчас не можешь? Зачем ищешь счастья в неродных местах?
Бабушка слушает мои «оправдания», иногда согласно кивает, но смотрит в костер, кажется, думает о своем.
Скоро с верховьев должны прийти на каяках люди, а с ними дети, ее правнуки, они каникулы проводили в тайге, кочуя, а теперь остатки лета перед интернатом поживут о бабкой. Она скучает, ждет их. Я тоже жду людей с верховьев, мне тоже одиноко. Шеф и рабочий уже сплавились вниз, а мне, мэнээсу [11] , сидеть тут до поздней осени, до снега.
Мы одни с бабкой в Ту Вигвамс, живем неторопливо, рассказываем друг другу все, что вспомним, и еще у нас транзистор, знаем все новости — и про американцев на Луне, и про тайфун на Кубе, и про новый ледокол «Арктика».
11
МНС — младший научный сотрудник.
Я смотрю на бабку, думаю, как лучше ей объяснить, почему брожу по тайге, по ее тайге, по тундре, по ее тундре.
— Солнце у всех одно, — говорю я бабке. — Никому не приходит в голову делить солнце, вот тебе больше, а мне вот — меньше. Почему же землю надо делить? Земля тоже одна на всех. Только люди еще не научились жить на земле. Но когда-нибудь научатся. И им будет стыдно — за войны, например.
Возможно, она это понимает. Но говорит, что всю землю мне все равно не обойти, не побывать на всех реках. А умирать надо на той земле, где родился. Тебе хорошо, ты молодой, умирать тебе рано.