Совесть

Якубов Адыл

— Мы переезжаем, переезжаем, домла… Из Минг булака переезжаем. Атакузы-ака велел…

7

Редкий случай — члены бюро были все налицо. Обычно едва натягивали до кворума, а тут, похоже, сто процентов. Атакузы отметил это сразу, с одного взгляда, как только вошел в кабинет первого секретаря. Молча, никого не приветствуя, пробрался на заднее место.

Оживленный говор и смешки — он слышал их, еще цодходя к двери, — как по команде, смолкли. Наступила. тишина.

Шукуров встал. Окинул взглядом членов

бюро, посмотрел на Атакузы и не выдержал, отвел глаза. Больно было видеть, как за короткий срок скрутило этого сильного человека. Глаза в глубоких темных впадинах, скулы обтянуты, худое лицо еще больше почернело.

— Товарищи! — начал Шукуров, и в этот момент засипел телефон. Шукуров раздраженно поднял трубку, хотел уже оборвать: бюро идет, не мешайте! Внезапно лицо его побелело. — Не может быть… Когда?

Осторожно опустил трубку. Постоял с опущенной головой.

— Товарищи! — сказал тихо. — Скончался один из первых и активнейших организаторов колхоза «Ленин юлы», большой ученый, профессор Нормурад Шамурадов… Бюро откладывается. Прошу минутой молчания почтить его память…

8

Кто-то тронул плечо. Атакузы поднял голову. Над ним стоял Хайдар.

— Пойдемте, отец. Пойдемте! Люди уже пошли к нам на фатиху…

Атакузы, не видя, смотрел на сына красными воспаленными глазами. Фатиха? Люди? Он оглянулся по сторонам. Народ, только что заполнявший и кладбище, и весь караул-тепе^[53], хлынул вниз. В кровавом отблеске вечерней зари длинная вереница людей — кто пешком, кто в машине, а кто и на лошади — двигалась, как отступающее войско.

— Ладно, ты иди, иди, сынок. Я приеду попозже…

— Как же так…

— Иди!..

Полные слез глаза отца и весь его горестный вид заставили Хайдара отойти.

Атакузы еще раз оглядел опустевшее громадное кладбище, багровое зарево над караул-тепе, опустил голову, призакрыл глаза. Опять, будто издалека, послышался чуть приглушенный, взволнованный голос Шукурова: «Бывают люди, жизнь которых, их деяния, пройденный ими путь навсегда остаются для нас высоким образцом. Таким человеком был большой ученый, старый коммунист, наш дорогой атахон Нормурад Шамурадов. Он прожил большую честную жизнь, полную борьбы и благородных свершений во имя счастья людей…»

Голос Шукурова затих, его заглушил другой — громкий, отчаянный: «И в мардикерах, и в боях за советскую власть, и в радости, и в беде мы были вместе, — это над могилой рыдал Прохор. — Я надеялся, что и из жизни мы уйдем тоже вместе. Почему так несправедливо обошелся со мной? Почему оставил меня одного в тоске и печали, дорогой мой Нормурад? Привык принимать все удары на себя, и смерть тоже ты принял первым. Зачем, зачем только я повез тебя в Минг булак? Прости, прости ради нашей шестидесятилетней дружбы, прости, незабвенный мой товарищ!»

Много добрых слов было сказано. Уразкул вспомнил прошлое домлы Нормурада. Слова благодарности сказал директор школы. Говорил и представитель института — приехал за докладом домлы и вот попал — на похороны…

Добрые речи словно повернули что-то в голове Атакузы. Вспомнилось письмо дяди, и он плотно сжал зубы, застонал.

Еще

когда читал письмо-завещание, чувствовал, будто что-то оборвалось внутри. Главное, что мучило, — не успел покаяться, попросить прощения. Дядя хоть в письме излил душу. Сказал свое последнее прости! А вот он, Атакузы, — кому он выскажет все, что так и осталось в нем? Пусть были между ними обиды, но он же любил старика, как родного отца любил! Надеялся — в душе всегда надеялся — когда-нибудь склонит перед ним колени, выскажет все, что накопилось за последние нелегкие месяцы. Кому теперь он откроет свою боль? Этой холодной могиле, безмолвному камню на ней? Или будет носить — до конца своих дней — этот тяжелый груз?

Раскаялся, говоришь? Любил? Разве не тобой нанесенные обиды омрачили его последние дни? Разве не ты из мелкого самолюбия, дрожа за свой несчастный авторитет, оттолкнул его добрые слова? И даже сейчас, когда уже грохнулся лбом об стену, — и сейчас не торопишься усмирить свою гордость! Не к нему — к себе любовь твоя. Хоть теперь, над этой свежей могилой, отважься, скажи себе правду и сам оцени свои дела. Есть на свете честность и совесть, Атакузы. Только ими и жил твой дядя.

Да, это так! От человека остаются лишь его добрые дела. А все остальное — пустой прах, приходит и уходит бесследно. Вот что понял Атакузы. Поздно, но понял. И горько, — не сможет сказать об этом дяде, опоздал…

Думы перебил шум мотора.

Кругом уже стояла тьма. Небо играло звездами. У дороги остановилась машина. Хлопнула дверца, тишину нарушили чьи-то шаги. Кто-то подбежал.

— Отец! Поедем!..

— Атакузы-ака! — позвал от машины глухой голос. — Пойдемте, нельзя же так!

«Шукуров!»

Атакузы уперся руками в землю, тяжело встал.

Он еще раз склонил голову перед свежим могильным холмом у ног, посмотрел на уходящий в темноту, будто в бесконечность, ряд могил и устало зашагал к дороге.

Теперь осталось лишь одно — нести в жизнь то, что сегодня здесь, на кладбище, понял. Нелегкое это будет дело. Но таков его долг. Люди и совесть требовали этого.

Ташкент

1974–1978

День вчерашний — день нынешний

Он был Тимуридом. Внуком Железного Хромца Потрясателя Вселенной. Он мог, следуя наставлениям деда, внезапно обрушиться на врагов и покарать их. Жестоко, безжалостно. Мог. Но душа его тянулась не к мечу, не к захвату и грабежу чужих земель, не к завоевательным походам, а к знанию.

Его слава — это поражавшая современников эрудиция: «В геометрии он был подобен Евклиду, а в астрономии — Птолемею».

Его слава — это блестящая плеяда талантов, работавших рядом с ним, под его покровительством: Кази-заде Руми, Али Кушчи, Мухаммед Хорезми, Гиясуддин Джемшид.

Его слава — это точнейшие астрономические таблицы, составлению которых он отдал десятилетия жизни.

Его слава — это изысканная архитектура медресе, возведенных им в Бухаре и Самарканде; это его обсерватория — лучшая в тогдашнем мире, подлинное чудо инженерного и астрономического расчета.