Совьетика
Шрифт:
…Плохо помню, как мы добрались до дома. Помню только что я сидела позади Ойшина на мотороллере, крепко обхватив его за талию обеими руками: на этот раз это не напугало ни его, ни меня. И как в ушах у меня свистел теплый ветер. А глаза неумолимо слипались, хотя, казалось бы, после такого заснуть было невозможно…
Когда мы вошли в дом, я только и успела сказать Ойшину:
– Эта дурочка решила, что я работаю на российскую разведку… Хотела отвезти меня на базу…- и «отключила связь»…
… Я не помню, сколько я проспала после этого. Сон был бесконечным, тягучим – и очень тяжким: тревожным, полным выбравшихся откуда-то из подсознания сновидений.
То мне виделся
И я знала, что голос этот был прав, но мне становилось так жутко, что я просыпалась в холодном поту. Правда, лишь на минуту- и тут же проваливалась в следующий сон, где из стенки дивана вдруг нежиданно вырастал будто джинн из бутылки, давно знакомый мне бородач с кроличьими верхними зубами, похожий на раввина из черты оседлости. Он смотрел на меня так, словно вместо глаз у него был рентгеновский аппарат – и весело улыбался. Но я в то время еще не знала, что значат такие взгляды… Я пыталась отогнать это новое видение и возмущенно восклицала:
– А Вы-то что здесь делаете? Вы случайно не ошиблись адресом? А ну-ка, кругом, шагом марш – и шасть обратно в свою Ирландию, или, еще вернее, в Америку- за инвестициями, господин хороший!
Бородач открывал рот, пытаясь мне что-то ответить- и растворялся в воздухе. На ето месте возникал другой, очень знакомый человек, имени которого я никак не могла вспомнить. У него были длинные, светлые волосы и печальная улыбка. Он смотрел на меня одобрительно, но ничего не говорил. Наконец я сообразила, кто это.
– А про Вас говорят все время, что Вы обязательно поддержали бы то, что у вас там сейчас творится. Вашим именем прикрываются как фиговым листком все, кому не лень. Вы и вправду поддержали бы капитуляцию, назвав ее победой? – спросила я его. Молодой человек улыбнулся.
– Мо кара , – сказал он, – Это кто тебе такое сказал: может, тот мой друг, что оказался британским шпионом? Никогда в жизни я бы не стал просить индульгенций у янки и их благословения для нашей социалистической республики….
И мы с ним, не сговариваясь, на два голоса затягивали:
“Come all ye young rebels, and list while I sing,
For the love of one's country is a terrible thing.
It banishes fear with the speed of a flame,
And it makes us all part of the patriot game.”
Но рассвет все не наступал. Вместо этого становилось душно.
…Почему такая боль, откуда- во всех суставах, во всех костях, везде? Почему так кружится голова? И холодно, очень холодно…Кто-то кладет мне на лоб теплую руку
– Это лихорадка денге, – слышу я незнакомый голос.
Я слышу эти слова и шестым чувством понимаю, что говорят обо мне. Что это я больна этой самой лихорадкой. Но я не могу открыть глаза, чтобы посмотреть, кто это говорит, а сознание уже уносит меня куда-то далеко-далеко.
…Я стою в очереди перед старинным московским особняком. На дворе октябрь, холодно, накрапывает дождь, а очередь –
Дождь моросил все сильнее и вскоре перешел в ливень. Стоявшие в хвосте очереди оккупировали подъезды ближайших домов. Видимо, так было здесь каждый день, потому что местные жильцы неимоверно на нас ругались. Я обратила внимание, что лица у окружающих были какие-то одержимые: кроме этой очереди для них не существовало ничего на свете. В глазах их горел нездоровый блеск, а говорили они исключительно и визах, приглашениях и о том, как «там». Очередь делилась на тех, кто уже побывал «там» и тех, кто «там» еще не был. Мне стало даже интересно, где же это наши граждане в таких количествах успели познакомиться с голландцами? Стоявшие рядом меня тоже спросили, есть ли у меня приглашение, а узнав, что я уже побывала «там», начали выспрашивать у меня подробности. Я рассказала о своих – позитивных тогда еще -впечатлениях от предыдущей поездки. Народ с интересом слушал. На лицах их было написано благоговеющее «вот это да! Цивилизация, что и говорить! Не нам, серым, чета!»
Выходившие из дверей посольства с визой раздувались от гордости, словно майские лягушки на болоте. И на их лицах читалось уже другое: высокомерие «приобщившихся к цивилизации». Хотя они еще даже не доехали до Шереметьева. Куда это я попала, что это за люди такие странные?
И только часа через два стояния по этим многострадальным подъездам, в этой одержимой чувством собственной исключительности и вместе с тем какой-то жалкой толпе, не интересующейся уже ничем из того, что происходило вокруг нее, до меня дошло наконец, что все эти люди собирались вовсе не в Нидерланды. Это были мечтающие выехать в Израиль – пока еще с визитом к родственникам, но в перспективе на ПМЖ. Просто у Израиля тогда еще не было в СССР своего посольства. И Нидерланды взяли эту роль на себя, под бременем вины перед собственными евреями времен войны, о котором я уже упоминала. Комизм ситуации был еще и в том, что все, что я рассказывала им о Нидерландах, стоявшие со мной в одном подъезде в свою очередь тоже приняли за рассказ об Израиле!
До конца рабочего дня посольства оставалось минут сорок, когда я с криком: «Я не в Израиль еду, пропустите меня, мне на самом деле в Голландию!» растолкала толпу в надежде добраться до охраняющего посольство милиционера. Толпа неохотно расступалась: кто-то смотрел на меня с неприязнью (и не столько из-за того, что я «хотела проскочить вне очереди», сколько потому, что я, оказывается, оказалась «не своя»), а кто-то – даже и с завистью. Нидерланды существовали где-то за орбитой воображения этой очереди. Если уж Израиль «считался прекрасным, высококультурным местом», то Нидерланды были для нее сказочной страной молочных рек и кисельных берегов. Милиционер посмотрел на мои документы и пропустил меня. Желающих ехать в Голландию в голландском посольстве не оказалось. Но на душе у меня почему-то было отвратительно. Неужели и я со стороны вот такая же – похожая на тех, в очереди, потерявших голову и чувство человеческого достоинства?…Было над чем призадуматься. Но я оттолкнула такие мысли. Не может быть. Я не такая. И в Голландии меня действительно ждут…