Советская эпоха. Исповедь отщепенца
Шрифт:
Бунт есть явление чисто эмоциональное, хотя в числе его причин и могут фигурировать соображения разума. Бунт есть проявление безысходного отчаяния. В состоянии бунта люди могут совершать поступки, которые, с точки зрения посторонних наблюдателей, выглядят безумными. Бунт и есть состояние безумия, но безумия не медицинского, а социального.
Но я не считаю субъективно иррациональный бунт явлением исторически бессмысленным. Наоборот, я его считаю единственно рациональным
Такой бунт сам по себе уже есть симптом перелома в ходе эволюции человечества. Он есть субъективное предчувствие того, что новое направление эволюции несет с собой не только добро, но и зло. Он вообще есть начало осознания обществом своего собственного будущего, уже ощущаемого в настоящем. Можно осуждать взбунтовавшегося индивида с точки зрения принятых критериев морали. Можно осуждать его с точки зрения правовых представлений. Можно, наконец, найти ему подходящее медицинское определение. Но нелепо рассматривать факт, что человек «свихнулся» и начал совершать аморальные поступки и даже преступления. Надо объяснить, в чем именно он «свихнулся», почему «свихнулся» так, а не иначе, почему встал на путь нарушения правил морали и юридических законов.
Моя жизнь была уникальной как в том отношении, что мой бунт был доведен до логического конца, так и в том отношении, что он стал предметом самого скрупулезного самоанализа. Во мне совместился бунтарь, способный идти в своем бунтарстве до конца, и исследователь бунтарства такого рода, способный анализировать этот феномен со всей объективной беспощадностью.
Я вырос и сформировался идейно не просто в коммунистическом обществе, но в определенный период его истории, а именно в сталинскую эпоху. Мой сознательный конфликт с коммунистическим обществом начался как конфликт со сталинизмом. Уже в семнадцать лет я стал убежденным антисталинистом. Антисталинистская деятельность стала для меня тогда основой и стержнем всей моей жизни и оставалась таковой вплоть до известного доклада Хрущева на XX съезде партии.
После смерти Сталина, в особенности после XX съезда, в Советском Союзе появилось множество антисталинистов. В горбачевские годы началась новая вспышка антисталинизма, поощряемая сверху. Если антисталинизм хрущевских лет еще заслуживал снисхождения, поскольку происходила десталинизация страны, то антисталинизм горбачевских лет не заслуживает ничего, кроме презрения, и настораживает как маскировка далеко не добрых по существу намерений. Всему свое время. Я считаю настоящими антисталинистами лишь
Не помню, как и когда у меня стало складываться негативное отношение к Сталину. Плохие высказывания о нем мне приходилось слышать от взрослых еще в деревне. Но в общем и целом я был к нему равнодушен. Рисуя тот злополучный его портрет, я поступал не как свободный художник, а в силу обязанности. Скорее всего, нельзя назвать какую-то одну причину моего отрицания Сталина. Тут сработала совокупность множества причин, причем постепенно и незаметно для меня самого. В 1934 году в ЦК было принято решение создать культ Сталина. Мы, конечно, тогда об этом не знали. Но почувствовали, так как имя Сталина стало все чаще звучать, похвалы по его адресу становились все восторженнее, повсюду появились его портреты. У нас в школе Ленинскую комнату превратили в Сталинскую. И вообще в школе Сталин стал занимать все больше места как в учебных занятиях, так и во всякого рода общественных мероприятиях. В актовом зале сменили занавес. Теперь на одной половине его был вышит золотом Ленин, а на другой – Сталин. Еще до выхода в свет знаменитого «Краткого курса ВКП (б)» Сталин был причислен к классикам марксизма. Сталин заполонил собою газеты, книги, фильмы. Нам каждый день устраивали политические информации, в которых пели дифирамбы Сталину. Постоянно проводились пионерские сборы, а затем – комсомольские собрания, в центре внимания которых был, конечно, Сталин. О Сталине говорили на уроках по всякому поводу. Короче говоря, нам так настойчиво стали навязывать Сталина как земное божество, что я хотя бы из одного духа противоречия начал противиться этому. Насмешки и негативные намеки родителей моих товарищей, у которых я бывал дома, добавляли свою долю в мои сомнения. Тяжелое положение в деревне и моя личная нищенская жизнь в Москве наводили на мысль об ответственности за это высшего руководства, возглавляемого Сталиным. По мере того как я рос и замечал несоответствие реальности идеалам романтического и идеалистического коммунизма, я, естественно, видел виновных в этом тоже в высшем руководстве и лично в Сталине.
Любопытно, что даже моя фамилия сыграла свою роль. Меня в шутку в классе называли «врагом народа». И я не протестовал против такой игры. Когда в 1935 году мы играли в конституцию, то наш «триумвират», декларировавший свою «конституцию», состоял из ребят с фамилиями, ассоциируемыми с Троцким и Каменевым. А в отношении меня и трансформация фамилии не требовалась. Из шуток и игр порою вырастают серьезные последствия.
Конец ознакомительного фрагмента.