Советская поэзия. Том первый

Коллектив авторов

* * *

Прости меня! Сквозь долгие года Я память о тебе хранила. Прости меня, что я тебя забыла… О, память женская — текучая вода! И собственную жизнь, как горсть песчинок, Меж пальцами просыпала… Смотри! С последним огоньком вступая в поединок, Осенний вихрь рвет фонари. Бежать, но некуда! А груз нести постылый Себя нести — уже нет сил. Прости меня, что я тебя забыла, — То жизни грозный вихрь тебя забыл. Я для тебя не сохранила слова, Но и себе беспомощно лгала. О, не молчи так горько, так сурово, Я, может быть, с тобою умерла.

‹1935›

АННА АХМАТОВА

1 Нет лиры, пояска, сандалий… Последний свет косых лучей… Но мы любя ее встречали, Как

музу юности своей. О ней мне говорили бабы В лесном глухом углу тверском: «Она была больной и слабой, Бродила часто за селом, Невнятно бормотала что-то Да косу темную плела, И, видно, тайная забота Ее до косточек прожгла…» Мы познакомились в двадцатом, Навек мне памятном году, В пустынном, ветреном, крылатом, Моем раю, моем аду. Двор шереметевский обширный Был обнажен, суров и пуст, И стих, как дальний рокот лирный Слетал с ее печальных уст. И, равнодушно-величава, Проста среди простых людей, Она, как шаль, носила славу В прекрасной гордости своей. 2 ЕЕ ПАМЯТИ О, эти легкие следы На мостовой торцовой, И бег Невы, и блеск воды Серебряно-лиловой. И голоса виолончель, И глаз ее мерцанье. Стихов неповторимый хмель, Как с жизнью расставанье! Поэзия! Она была Подругою твоею… Не ты ль сама за гробом шла И плакала над нею!

‹1940–1966›

ЯБЛОКО

Да, зрелость яблока — паденье, На землю падает оно; В своем последнем становленье Оно с землею заодно. И целый мир благоуханный Лежит под тонкой кожурой, Но страшно яблоку и странно Нарушить ветки прежний строй. И мне скатиться с ветки этой, Омытой солнцем и дождем, Последним звуком песни спетой И яблоком в саду ночном.

‹1970›

ВСЕВОЛОД РОЖДЕСТВЕНСКИЙ

(Род. в 1895 г.)

БЕЛАЯ НОЧЬ

(Волховский фронт)

Средь облаков, над Ладогой просторной, Как дым болот, Как давний сон, чугунный и узорный, Он вновь встает. Рождается таинственно и ново, Пронзен зарей, Из облаков, из дыма рокового Он, город мой. Все те же в нем и улицы, и парки, Истрой колонн, Но между них рассеян свет неяркий — Ни явь, ни сон. Его лицо обожжено блокады Сухим огнем, И отблеск дней, когда рвались снаряды, Лежит на нем. Все возвратится: Островов прохлада, Колонны, львы, Знамена шествий, майский шелк парада И синь Невы. И мы пройдем в такой же вечер кроткий Вдоль тех оград Взглянуть на шпиль, на кружево решетки, На Летний сад. И вновь заря уронит отблеск алый, Совсем вот так, В седой гранит, в белёсые каналы, В прозрачный мрак. О город мой! Сквозь все тревоги боя, Сквозь жар мечты, Отлитым в бронзе, с профилем героя Мне снишься ты! Я счастлив тем, что в грозовые годы Я был с тобой, Что мог отдать заре твоей свободы Весь голос мой. Я счастлив тем, что в пламени суровом, В дыму блокад Сам защищал — и пулею и словом — Мой Ленинград.

ВОЛОГОДСКИЕ КРУЖЕВА

Городок занесен порошею, Солнце словно костром зажгли, Под пушистой, сыпучей ношею Гнутся сосенки до земли. Воробьи на антеннах весело Расшумелись, усевшись в ряд, И к крылечку береза свесила Снежный девичий свой наряд. Мастерица над станом клонится И, коклюшками шевеля, Где за ниткою нитка гонится, Песню ткет про тебя, земля. Пальцы, легкие и проворные, Заплетают, вспорхнув едва, Как мороз по стеклу, узорные Вологодские кружева. И чего-то в них не рассказано, Не подмечено в добрый час! Здесь судьба узелком завязана Для приметливых карих глаз. Там дорожки, что с милым хожены, Все в ромашках весенних рощ, И следы, что лисой проложены, И косой серебристый дождь. * А стежки то прямы, то скошены, Разрослись, как в озерах цвель, — То ли ягоды, то ль горошины, То ль обвивший крылечко хмель. Слово к слову, как в песне ставится С петлей петелька — вширь и вкось, Чтобы шла полоса-красавица, Как задумано, как сбылось. Расцветайте светло и молодо, Несказанной мечты слова… Вот какие умеет Вологда Плесть затейные кружева!

* * *

Есть

стихи лебединой породы, Не сгорающим зорям сродни. Пусть над ними проносятся годы, — Снежной свежестью дышат они. Чьи приносят их крылья, откуда? Это тень иль виденье во сне? Сколько раз белокрылое чудо На рассвете мерещилось мне! Но, как луч векового поверья, Уходило оно от стрелы, И, кружась, одинокие перья Опускались на темя скалы. Неуимчивый горе-охотник, Что ж ты смотришь с тоскою им вслед? Ты ведь знал — ничего нет бесплотней В этом мире скользящих примет. Что тут значат сноровка, терпенье И привычно приметливый глаз: Возникает нежданно виденье, Да и то лишь единственный раз. Но тоска недоступности птичьей В неустанной тревоге охот Все же лучше обычной добычи, Бездыханно упавшей с высот.

* * *

В родной поэзии совсем не старовер, Я издавна люблю старинные иконы, Их красок радостных возвышенный пример И русской красоты полет запечатленный. Мне ведома веков заветная псалтырь, Я жажду утолять привык родною речью, Где ямбов пушкинских стремительная ширь Вмещает бег коня и мудрость человечью. В соседстве дальних слов я нахожу родство, Мне нравится сближать их смысл и расстоянья Всего пленительней для нёба моего Раскаты твердых «р» и гласных придыханья. Звени, греми и пой, волшебная струя! Такого языка на свете не бывало, В нем тихий шелест ржи, и рокот соловья, И налетевших гроз блескучее начало. Язык Державина и лермонтовских струн, Ты — половодье рек, разлившихся широко, Просторный гул лесов и птицы Гамаюн Глухое пение в виолончели Блока. Дай бог нам прадедов наследие сберечь, Не притупить свой слух там, где ему все ново, И, выплавив строку, дождаться светлых встреч С прозреньем Пушкина и красками Рублева. В неповторимые, большие времена Народной доблести, труда и вдохновенья Дай бог нам русский стих поднять на рамена, Чтоб длилась жизнь его, и сила, и движенье!

ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

В базарной суете, средь толкотни и гама, Где пыль торгашества осела на весы, Мне как-то довелось в унылой куче хлама Найти старинные песочные часы. На парусных судах в качании каюты, Должно быть, шел их век — и труден и суров — В одном стремлении: отсчитывать минуты Тропических ветров и ледяных ветров. Над опрокинутой стеклянною воронкой, Зажатою в тугой дубовый поясок, Сквозь трубку горлышка всегда струею тонкой Спокойно сыпался сползающий песок… Песочные часы! Могли они, наверно, Все время странствуя, включить в свою судьбу Журнал Лисянского, промеры Крузенштерна, Дневник Головнина и карты Коцебу! И захотелось мне, как в парусной поэме Отважных плаваний, их повесть прочитать, В пузатое стекло запаянное время Перевернуть вверх дном, заставить течь опять. Пускай струится с ним романтика былая, Течет уверенно, как и тогда текла, Чтоб осыпь чистая, бесшумно оседая, Сверкнула золотом сквозь празелень стекла. Пускай вернется с ней старинная отвага, Что в сердце моряка с далеких дней жива, Не посрамила честь андреевского флага И русским именем назвала острова. Адмиралтейские забудутся обиды, И Беллинсгаузен, идущий напрямик, В подзорную трубу увидит Антарктиды Обрывом ледяным встающий материк. Пусть струйкой сыплется высокая минута В раскатистом «ура!», в маханье дружных рук, Пусть дрогнут айсберги от русского салюта В честь дальней Родины и торжества наук! Мне хочется вернуть то славное мгновенье, Вновь пережить его, — хотя б на краткий срок, Пока в моих руках неспешное теченье Вот так же будет длить струящийся песок.

МАКСИМ РЫЛЬСКИЙ

(1895–1964)

С украинского

* * *

Когда срезают грозди винограда Порою лучезарного тепла, Он с нею встретился. Она из сада На мулах ехала, как сад, светла. И он спросил: «Скажи, что делать надо, Чтоб ты моей, навек моей была?» Она ему: «Не гаснет пусть лампада Перед Кипридой». Ветку занесла, На мулов крикнула, их сон нарушив, И правый мул забавно поднял уши, И пыль взлетела — розоватый дым. И он пошел, исполненный отрады, И думал: «Хорошо быть молодым, Когда срезают грозди винограда».

‹1922›

* * *

Поэт! Ты будь своим судьею: Когда тоска и ночь в груди, Возвысься над самим собою, И суд твори, не знай покоя, И не прощай, и осуди. Придут свидетели, вставая Со дна испуганной души, — И ты ей скажешь: в мир без края Ступай, нигде не отдыхая, И, согрешивши, не греши.

‹1922›