Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог (1966-1967)
Шрифт:
А прекрасная марсианка, шурша своим угасающим солнечным нарядом, плывет к нему. Руки ее протянуты вперед, и Нурмурад видит каждую черточку изящных и длинных женских пальцев. И слезинки видит в пронзительно-голубых бездонных глазах. И улыбку на странном сером лице, похожем на кусочек тусклого неба. И Нурмураду страшно ее приближение.
Неуловимо вдруг меняется облик женщины: уже не голубые, а карие глаза у нее, вместо причудливой, замысловатой прически четыре традиционных девичьих косы падают на грудь, и никакое не солнечное платье на ней, а обычное красное кетени. Ну конечно же это просто туркменская девушка! Вон
Горячие гибкие руки обвиваются вокруг шеи Нурмурада. Он нежно поглаживает щеки этой незнакомой девушки, пушистые, словно созревший персик, он осторожно целует ждущие, полураскрытые, сочные губы. А они вдруг прижались к его губам, как впились. Дыхание перехватывает. Нечем дышать. Нечем! Изо всех сил старается Нурмурад освободиться, барахтается, как жук в сметане. Но нет сил разорвать кольцо сомкнутых на шее рук, нет сил оторваться от жадных губ, чтобы вдохнуть один-единственный глоток воздуха. Все!.. Конец…
Он вынырнул из сонного кошмара, с трудом переводя дыхание. Но ему тут же снова закрыли рот поцелуем. И руки на шее сомкнулись теснее. И карие глаза Айджемал горели и смеялись у самых его глаз.
— Задушишь! — произнес он и оттолкнул ее.
Это был уже не сон, и можно было оттолкнуть уверенно и сильно.
Айджемал опрокинулась на спину. Но не обиделась, а засмеялась и, волоча по ковру распущенные волосы, на четвереньках приблизилась к Нурмураду.
Он коснулся рукой ее лица. Как во сне — лица незнакомки. Но сейчас под пальцами не было персика, была теплая, нежная в своей упругости и гладкая кожа. И он облегченно вздохнул, радуясь, что сон оказался только сном.
Айджемал тоже вдохнула и прильнула к нему своим жарким и щедрым на ласки телом.
— Скоро рассвет, родной мой, тебе пора.
— Не хочу уходить! — сказал он, обнимая ее.
— Так не насовсем же… вернешься.
— Все равно не хочу.
— Тебе хорошо со мной?
— Я люблю тебя.
Отдышавшись от поцелуев, она сказала:
— Мне тоже хорошо.
Помолчала и добавила:
— Втроем.
Он не понял и потребовал немедленного объяснения, кто такой неведомый третий, у которого немедленно, сейчас же будет свернута шея.
— Глупыш, — засмеялась Айджемал. — Ему никак нельзя свернуть шею. — Ну просто никак нельзя!
— Можно! — стоял на своем Нурмурад. — Ну-ка, называй его имя, бессовестная!
— Счастье, — сказала Айджемал с улыбкой. — Третий — это наше счастье. Мое счастье. Вот и все.
Она сказала это так, что у него вдруг беспричинно заныло, заныло сердце — как заплакал в нем кто-то маленький и беспомощный.
— Единственная моя… желанная моя… — шептал он, и руки его на ее теле были нежны, трепетны и целомудренны. — Единственная моя… желанная.
«Айджемал» — значит «лунная красота». Её держал в своих объятиях Нурмурад, и единственное, что он мог пожелать сейчас, это произнести непроизнесенное Фаустово заклятие: «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно…» Звездное счастье свое держал он на ладонях, и губы его шептали нежные слова, шептали — как складывали лепестки розы на лунные груди любимой:
— Единственная… желанная…
И скажи кто-нибудь, что слова эти ложь, пусть невольная, неосознанная, призрачная еще, но — ложь, Нурмурад убил бы его на месте. И что сон пророческий — не поверил бы.
А ведь сновидения —
II. ЭМИН-АГА
Он был человеком твердых жизненных убеждений и за долгие годы жизни ни разу не запятнал своего имени дурным помыслом или поступком. Многое повидал он на веку — и трудности испытал, и в безвыходных положениях бывал, и молчаливую душевную муку познал. Всякое бывало. Он боролся за советскую власть с басмачами и баями, был среди тех, кто трудно создавал первые колхозы в каракумских оазисах, насмерть бился с фашистами под Сталинградом, в Прибалтике, на Одере. Слабый всегда мог рассчитывать на его поддержку, дрогнувшему духом он умел внушить уверенность в завтрашнем дне, для несправедливо обиженного добивался справедливости.
Таким он был, Эмин-ага, бывший краснопалочник и солдат, бывший сельский учитель. Он не знал, что такое праздность, потому что почти всегда ему не хватало времени, чтобы спокойно попить-поесть, почти всегда он был кому-то нужен, что-то неотложное ждало его. И когда вышел на пенсию, никак не мог определиться в своем новом качестве, слонялся из угла в угол как неприкаянный и самой откровенной завистью завидовал тем, кто при деле.
Он не знал, куда девать время, которого прежде всегда недоставало, и удивлялся: «Оказывается, оно совсем дурное, если заполнить его нечем!» И Эмин-ага выискивал для себя всевозможные занятия. То он с лопатой возился в огороде, который и без того был ухожен. То деревья и кустарники пересаживал с места на место. Вспомнив вдруг, что когда-то в молодости умел плотничать, отыскивал ножовку, рубанок, стамески и начинал перестраивать веранду. А когда надоедало мастерить и копаться в земле, ехал вместе с соседом — таким же, как и он, пенсионером — на канал, удить рыбу.
Время текло по-разному: один день был немножко интереснее, другой — немножко скучнее. Но в конце концов привыкнуть можно ко всему, даже к положению пенсионера. Не привыкнуть, так, во всяком случае, хоть примириться. Но возникло в этом времени и такое, с чем Эмин-ага примириться никак не мог. То есть разумом, рассудком он все понимал и принимал и не осуждал никого — тридцать пять лет учительства что-нибудь да значат. Однако в душе восставало что-то стихийное, глухое, как двухметровый закаменевший дувал, в котором ни калитки нет, ни промоины дождевой. Монолит — и хоть ты лбом в него бейся. И все это было связано с сыном, с Нурмурадом, хотя и судьба дочери оставляла лучшего желать.
В молодости Эмин-ага мало заботился о собственном благополучии. Он даже на курсы учителей пошел с одной-единственной целью — учить грамоте дайхан. А о женитьбе и вовсе не думал. Уже за тридцать ему перевалило, уже коллективизация полностью завершилась, когда он наконец зажил собственным домом, сосватав черноглазую скромницу — дочь сельского учителя. Учителя этого байские приспешники выследили однажды вдалеке от аула, где он гербарий собирал, и зверски убили. Школу принял Эмин-ага. Днем он преподавал в начальных классах, вечером — на ликбезе, где занималась Аннагуль — дочь погибшего учителя. Они приглянулись друг другу, а так как близких родственников у девушки не было, то не было и возражений против сватовства Эмина.