Советский русский рассказ 20-х годов
Шрифт:
От издательства
Читатель, обратившийся к этой книге, почерпнет для себя немало интересного и из краткой заметки-введения составителя тома, и из подробных, обстоятельных комментариев.
Он узнает о том, где, когда и при каких условиях впервые вышли в свет рассказы, публикуемые на страницах настоящего издания. Он узнает о том, что писала критика об этих рассказах, каковы были суждения современников, и о том, как оцениваются эти рассказы в исследованиях литературоведов 60-х, 70-х и 80-х годов.
Наше слово — о другом. Наше слово вызвано самой что ни на есть «злобой дня», оно — не подсказка и не рекомендация.
Всякое произведение литературы самой естественной, органичной жизнью живет, конечно, в пору своего создания, в своем времени. Это его первое и самое чистое дыхание. Проходят годы, меняются вкусы, пристрастия, у людей в их бытие — иные радости и тревоги, и вчерашние
А потом вдруг случается такое. Из второго или третьего ряда, из смутного каталога памяти вновь выдвигаются ближе к свету и попадают в фокус общественного внимания те или иные страницы, давно написанные и давно и не раз прочитанные. Их перечитывают и осмысляют заново. Так бывает с книгою, так бывает и более — с творчеством какого-либо писателя. В этом нет ничего удивительного.
Однако сейчас можно говорить о явлении другого порядка. В круг общественного сознания возвращается не одна книга, не искусство, обозначенное одним именем, сколь ни значительно оно. Мы восстанавливаем ныне для себя целую эпоху — 20-е годы нашего века, наше первое послереволюционное десятилетие. Восстанавливаем не из исторического любопытства потомков, но снедаемые одной напряженной мыслью — как нам жить дальше? Мы обращаемся к этому времени, потому что в нем источник, раннее воплощение необходимых экономических, политических, социальных альтернатив нашим уже состоявшимся, но, как показал опыт, далеко не бесспорным решениям. Утверждаемое проводниками перестройки «новое мышление» находит в этой эпохе для себя некий исторический прецедент. Наш разум осмысливает и переосмысливает не одну книгу, и не одного писателя, но целую литературу 20-х годов! Увиденная во всем своем масштабе, прочитанная сегодняшними глазами, она оказывается удивительно созвучна нашим мыслям, причем эта созвучность очевидна и в большом, и в малом. Она и не могла оказаться иной, «не созвучной», ибо эти рассказы — литература обновления, перелома, со всей их обнаженностью. Каждое время, естественно, вычитывает в литературе прошлых лет то, что оно хочет, время — избирательно, потому что оно не равнодушно. Что же вычитывает в рассказах 20-х годов наше время, которое осторожно, но все с большей настойчивостью датирует начало свое — Апрелем 1985 года?
Понимание ценности человеческой судьбы, неповторимости личности. Сами по себе эти слова очень привычны и от частого употребления всуе даже девальвировались. В том-то и дело, что рассказы 20-х не просто говорят об этом, а воссоздают хрупкую человеческую неповторимость так живо и убедительно, что… кощунственным кажется превращение человека в нечто служебное, в материал идеи, в «винтик».
Натура человека вносит решительные и зачастую трагические поправки в узаконенную и, казалось бы, строго выверенную по незыблемым принципам реализацию идеи. Симптоматично сходство сюжетных потрясений в разных рассказах. Влюбленный в случайно спасенную и нежно оберегаемую им в дни военных передряг барыню, осознав, что любовь его, простого солдата-кашевара, встречена с презрением и удивлением, кончает жизнь самоубийством «граф» Пузыркин у Лавренева. Страсть сердца явилась причиною гибели красного партизанского командира в «Пустыне Тууб-Коя» Вс. Иванова. Подумай, читатель, — как будто говорят эти и другие рассказы, — как трудно подчинить человека железной схеме социального поведения, как трудно подчинить, приладить к этой схеме и как просто сломать его.
Рассказы 20-х годов с искренней радостью повествуют о возрождении ценностей обыденной мирной жизни. И прошедший с честью огонь и испытания гражданской войны герой рассказа Малышкина «Поезд на юг», смешной и трогательный в роли ухажера, стремящегося предупредить желания понравившейся ему девушки, и остальные персонажи — поучительны. Это люди сурового опыта, люди, многим пожертвовавшие, и все же «открыты» они по отношению к этому новому для них «житейскому» миру, не третируют его, не судят его в конечном счете с максималистским неистовством. И как необходимо для нас сегодня это напоминание: подумай, читатель, сколь самоценно спокойное будничное созидание, сколь законны и нравственны наши желания, поступки, даже капризы и прихоти. И правомерно ли противопоставлять как «высокое» и «обывательское» — беспощадную борьбу за справедливое светлое существование и жизнь, которую можно посчитать первым приближением к таковому? Не роковая ли ошибка — переносить на нормальную жизнь в ее мирном течении — особые нормы и мерки борьбы и войны? Наконец, аскетизм, привычка и умение отказывать себе во многом, вполне оправданные и даже необходимые в годину нужды и военное лихолетье, не становятся ли незаметно в пору труда и мира качествами тормозящими, способствующими оправданию собственной бедности и духовной незатейливости? Вот что
Мало кто из современных читателей знает имя писателя Зарудина, мало кому известен его рассказ «Закон яблока». Сюжет рассказа по сути довольно традиционен. Это взаимоотношения двух людей — девушки, юной, живущей интересами молодости (и мир молодой — наши «двадцатые»!), у которой много друзей, и его, человека уже иных, зрелых, клонящихся к закату лет. Их отношения трудно обозначить даже великим словом «любовь» — оно, это слово, недостаточно, хотя повидавший и познавший жизнь Ланге (герой рассказа) трепетно любит девушку. Центральная сцена рассказа — охота (русская классическая традиция — сразу вспоминается толстовская эпопея «Война и мир»). И вот здесь, среди чуткой земли, в мире полей и лесов, обращаемых бессмертным законом природы из осеннего чистого ожидания в суровую определенность зимы, веселая, победно живущая девчонка открывает для себя заново человека, которого она уже, казалось бы, понимала в меру своего хотения и к которому уже знала как относиться. Он, ранее вызывавший у нее отношение снисходительное и покровительственное (молодость всегда превыше всего!), оказывается сильным, уверенным в себе, не просто знающим земные приметы и звериные повадки, но как будто прямо порожденным этой землей, плотью от плоти ее. Пересказать этот рассказ нельзя. Он — оттеночен. И такая богатая оттеночность вообще является принципиальным свойством литературы 20-х годов.
Каждое произведение и каждый писатель в отдельности субъективны — они обращаются к какой-то части жизни, но вся литература «20-х» в целом объективна, и потому она очень «разная».
Сейчас, когда в атмосфере все более углубляющегося анализа и критики мы сознательно отказываемся в нашем прошлом и настоящем от ложных легенд и фетишей, раздаются порой голоса, исполненные искренним удивлением и тревогой: «Разве в те годы не было радости, счастья?» Были, были в те годы великие радость и счастье. Светлое мироощущение, светлая вера — это тогдашняя реальность размахом в полмира. Небольшие рассказы Ив. Катаева — убедительное тому свидетельство очевидца.
Но рядом с этой беззаветной неколебимой верой было и другое… Еще Лев Толстой говорил, что качество, более всего им ценимое в людях, — это умение сомневаться во всем. И вот в платоновском рассказе предстает перед нами «усомнившийся Макар» (точен писатель и в названии — не «сомневающийся», а «усомнившийся»). Он обо всем «разумеет», все думает, как сделать лучше. И просто так на веру, только потому что есть официальное мнение, что так решили «руководящие», «головные» товарищи, не примет ничего. Мы сейчас говорим, пишем, думаем о таком «Макаре», который не хочет быть безропотным исполнителем, а убежден в том, что он сам с усами, — и такой Макар может прекрасно трудиться, как мыслитель и созидатель, если ему дать настоящую волю.
Но литература 20-х годов не только позволяла себе думать и сомневаться. Она предупреждала. Она провидела, например, в «Повести непогашенной луны» Б. Пильняка страшные и столь трудно объяснимые отступничество одних, роковые ошибки и беспомощность тех, кто ранее был мужествен, решителен и мудр, тайный и зловещий умысел других — прославленных своей кристальной репутацией. «Исходящая 37» Л. Лунца и особенно «Дьяволиада» Булгакова говорят о культе бумаги, о бюрократии (об этом же и «исторический» рассказ Ю. Тынянова «Подпоручик Киже»). Сколь многие, оказывается, думали тогда об этой в ту пору младенческой опасности!.. Раньше прежде всего приходили на память строки Маяковского. Его «Прозаседавшиеся». Ленин был в восторге от этого стихотворения. Маяковский блистательно бичует бюрократическую лжедеятельность. Но у него бюрократическое чудо-юдо столь уродливо и столь наглядно, что, думается, с ним можно справиться, кажется, что его можно «убить» смехом. Булгаков же, разыгрывая бюрократическую фантасмагорию, исходит из того, что смешная «формалистика» очень быстро превращается в силу страшную. Начинает казаться, что некто всесильный и равнодушный или злокозненный действует поверх людей и за их спинами. И сами люди не могут, не успевают осознать свои поступки, своей суетливой торопливости, безумной исполнительности, своего гончего азарта… Да, страшная у Булгакова формалистика, так что уже не до смеха. Погибает преследуемый «дьявольщиной» булгаковский Коротков.
Горьковский «Отшельник», «Верность» Пильняка, «Пещера» Замятина — это все о человеке, о том, что, как ни складываются обстоятельства, всякий отсчет, всякая мера начинаются с того, добр он или нет, верен или нет, может превратиться в зверя или найдет в себе силы остановиться на краю бездны. И эти страницы заставляют лишний раз и все с большей приверженностью вслушиваться в программные максимы «нового мышления», и именно в ту мысль, что общечеловеческие интересы должны всегда оставаться во главе угла, должны быть выше временных и групповых стремлений.