Советский военный рассказ

Паустовский Константин Георгиевич

— Чо-чо-чо же это? Ваше благородие, как же это так? — Он сразу стал еще ниже ростом, лицо побелело, задергалось, он бросился за офицером. — Ваше благородие, миленький!.. Ка-ка-как же так? За что же? Я ведь только… Я только прогуляться… Я… я… я… Озеро-то, день-то какой, благодать-то…

Но его схватили за ворот и за руки, поволокли к камням. Игнат сопротивлялся: пахал землю каблуками, валился на спину — зипун трещал.

— Братцы, миленькие, не тащите, я сам. Вы только выслушайте, братцы. Барин-то ушел,

не увидит. Вы отпустите меня, братцы. Я ведь тихий человек. Братцы, солнышко-то какое…

— Не разговаривай!

Прапорщики обливались потом, тяжело пыхтели, все посматривали по сторонам. Навстречу — скуластый солдат с удочкой, в картузе — рыба.

— Слушай, Иванов, — остановили его прапорщики, — не можешь ли ты расстрелять вот этого мужичишку-партизана?

Солдат задвигал вверх-вниз бровями, спросил:

— Кто приказал?

— Поручик Чванов.

Солдат почесал спину, прощупал взглядом скорбного Игната и, засопев, пошел своей дорогой.

— Раз взялись, так и кончайте сами. А мы этаких не расстреливаем.

Прапорщики впадали в уныние. Тихим шагом, нога за ногу, повели Игната дальше.

Тем временем красные незаметно стягивали под шумок свои силы в обхват леса, где, распустив слюни, шлялись белые, лакомились ягодой. Еще на рассвете, когда особенно был густ туман, красные с большим трудом втащили на утесы три горных пушки, пулеметы. Но об этом ни Игнат, ни прапорщики не знали.

Белых солдат на берегу не особенно много. Но вот навстречу двое.

— Слушай, молодцы, — опять приостановились прапорщики, — мы вам дадим по пятерке, расстреляйте, пожалуйста, вот этого. А то мы хвораем, лихорадка бьет, промажем.

У Игната задрожала под усами испуганная улыбка, а нутро заледенело. Из груди вырвался болезненно-нервный хохоток.

Солдаты, хмурые, чем-то удрученные, слегка подвыпившие, словно ничего не замечая, обошли остановившихся и надбавили шагу.

— Мы будем жаловаться начальнику отряда! — крикнул Чернышев. — Вы пьяны. Как ваши фамилии?

— Подь к черту, — не оборачиваясь, буркнули солдаты.

Взмокшие, как в бане, прапорщики не знали, что им делать. Они уже не рады, что связались с этим «рыжим мужичишком». Но приказ поручика исполнить необходимо.

По лесистым склонам гор все еще слышались звонкие выкрики людей, взлетала песня, заливисто голосила гармонь: народу в горах густо.

Прапорщики стали вслух совещаться, где удобнее Игната расстрелять. Если к кустам поставить, — а вдруг промажешь, пуля может в лес стегнуть да своего устукать; если же мужика к воде послать, — на народе как-никак расстреливать неловко. Игнат был как не в себе, весь дергался, улыбался полоумной страшненькой улыбкой, потом сказал:

— Братцы, не сумлевайтесь, я место такое знаю неопасное…

— Не скули, грыжа, надоел!

— Эвот-эвот

стог стоит, я на него залезу, а вы меня снизу и стрелите. Ежели и мимо, пуля тогда вверх сиганет, не душевредно для ваших-то. Да нет, вы не станете убивать меня, вы добрые, по поступкам вашим вижу, что вы…

— Дурак! Ежели тебя не расстреляем, нас самих на осину вздернут…

— Пустите меня, господа хорошие, вас бог не оставит. Вот здесь, в кустышках, я и утек бы. Миленькие, братцы…

— Тьфу!

Так шли вперед к стогу, к смерти. Игнат все похохатывал, все от страху похохатывал безумным, диким хохотком. Но вот внезапно посунулся назад, весь исказился:

— Миша! Откудов ты?

Сухощекенький мальчонка лет шести с корзиночкой в руке, — в корзинке малина, хлеба ломоть, в тряпочке соль, — тоже закричал:

— Тятенька, куда ты? Тятя!

— К расстрелу, Миша!

— Ой, тятенька, пойдем к нам, не воюй! Мы с мамынькой здеся, в лесочке. Дедушка на подводе нас привез.

И было побежал Миша к отцу, и было схватил отца за трясущиеся руки, но обозленные конвоиры отшвырнули его:

— Прочь, змееныш, а то и тебе будет то же!..

— Мишка, уходи! — У отца сорвался голос; всхлипнув, он затопал на сына: — Уходи! Беги к мамке, беги к дедушке, я сейчас приду! Нечего тебе тут разглядывать. Слышишь?

Мальчонка не двигался, только молча плакал, бледное лицо его горестно сморщилось, залилось слезами. Корзинка с малиной поставлена, левая нога сама собой подогнулась, руки-палочки просительно сложены ладонями друг к другу:

— Дяденьки, миленькие, отпустите тятю. Мы с ним к мамыньке… Ой, отпустите, ой, ой!..

Потрясенный, потерявший голову Игнат бессмысленно глядел на сына. В грудь отца вошла, как нож, необоримая жалость к Мишке. Глухой стон, подобный мычанию, вырвался из груди его. Игнат смерти не боится, но он не даст убить себя на глазах своего единственного детища. «Миша, Мишутушка, ангел», — мысленно шептал он в каком-то исступленном помрачении.

Но палачи-конвоиры не могли понять острейших мук Игната. Черный, как жук, кривоногий плюгаш Зайцев уже начинал входить во вкус: глаза кровянились, взгляд зверел, на костлявых скулах вспухли желваки.

— Чего нюни распустил! Шагай! — злобно пнул он обессилевшего Игната в шею.

А мальчонка все не уходил, все умолял дяденек и несчастным своим видом и рвущимся, как нитка, пискливым голосом. Тогда Игнат, вырвавшись из рук конвоиров, просунулся к кусту, судорожно выломал вицу, опять затопал на парнишку:

— Уходи, сукин ты сын! Запорю!!.

Мальчонка, удивившись, подхватил корзинку и, перхая всхлипами, кособоко побежал прочь. Сердце отца перевернулось. Отец в отчаянии посмотрел сыну вслед, уткнулся лицом в пригоршни и тихо, в прихлюп, заплакал.