Совок 4
Шрифт:
— Не губи начальник! — подняла она на меня глаза, переполняемые смертельной паникой, — Не сдавай! Они же, гады, меня на куски порежут! — и снова завыла, набирая децибелы.
— А ну заткнись, тварь! — реакционно шумнул я, — По твоим грехам, тебе же, сука, и муки! Ты подумай, дура, сколько ты за эти годы лихих людишек опарафинила! Они же не милиция, они тебя очень быстро найдут! В какую бы глухомань ты не скрылась, — я внимательно наблюдал за упырихой, чтобы не пропустить нужного момента. Сульдина дозревала.
— Начальник! — Таисья приглушила голос, —
Я встал с начальственного кресла и заложив руки за спину, принялся в глубоких раздумьях мерить помещение, вышагивая из угла в угол. Искусительница Сульдина, затаив дыхание, не отрывала от меня глаз. Кажется, пора.
— Не получится у нас с тобой, Таисья, такого полюбовного финала! — остановившись напротив нее, выразил я на своём лице жадноватое огорчение, — Ты же сама видела, что капитан в курсе этого дела. А он, чтоб ты знала, заместитель начальника районной милиции! Всё твое бабло, которое ты мне отдашь, он себе заберёт! — мстительно покосился я на приоткрытую дверь.
— Не заберёт! — еще тише проговорила санитарка-кулинар. — Он и знать-то ничего не будет! Да и за что ему, бездельнику, платить?! Это же ты меня ущучил, значит, тебе и отдам! А этот дармоед пусть и дальше на своих совещаниях штаны протирает! Ты не сомневайся, я верное слово говорю. Сам видел, дом у меня справный, за него меньше десяти тыщ не дадут! Даже, если я его в спешке продам. Соглашайся, начальник! — глаза Таисьи Шахерезадовны смотрели на меня, истекая медовым щербетом.
Но поддаться искушению у меня не было ни возможности, ни, что самое главное, желания. За приоткрытой дверью, в компании двух оперов грел уши зам по опер Захарченко. Это, во первых. И был еще московский дед-генерал Севостьянов. Это, во-вторых. Да и трофеить такое изъятие, мне было как-то некомфортно. Не боевой это доход. Совсем не боевой.
— Бог с ним, с капитаном, Таисья! — отмахнулся я, как от чего-то несущественного, — Не в нем дело. Наша с тобой беда в том, Таисья, что комсомолец я. Идейный, сука, комсомолец! Для убедительности указал я взглядом на портрет Ленина, висевший над руководящим креслом, — А эта форма дебильности, сама понимаешь, не лечится.
Дождавшись, когда на прояснившийся лик падальщицы опять опустится непроглядный ужас, я по-христиански протянул ей спасительную соломинку.
— Но, с другой-то стороны, кому будет легче, если уголовный элемент, сбившись в шайку, вырвет тебе матку и заставит тебя напечь из неё пирогов? — глядя на ополоумевшую от страха Сульдину, вслух рассуждал я. — Да еще потом тебя же и заставит их сожрать? Как-то не по-человечески, не по-советски это! Ты сама-то как считаешь, Таисья Николаевна?
Таисья Николаевна в это время жадными глотками заглатывала из кабинетного пространства атмосферу. А потому ответить мне по существу заданного ей вопроса ничего не могла. И я
— Давай-ка, мы с тобой так поступим, — я взял небольшую паузу для усиления эффекта, — Мы про твои кулинарные художества, так и быть, промолчим, хотя и не забудем. А ты за это напишешь мне всего лишь две небольшие бумажки. Всего два листочка. Только и всего, Сульдина! И тогда продолжай дальше спокойно жить в своём доме, — сердечным взглядом доброго волшебника подкрепил я свое спасительное предложение. — Только из роддома уволишься и боже упаси тебя где-то выпечкой торговать!
— Ка-ка-кие бумажки? — с растерянной обреченностью попыталась тупить подлая баба.
— Ты чего мне тут под дуру шаришь, а, Таисья? — сделав суровость на лице, начал я вполне правдоподобно сердиться, — Хочешь, чтобы я окончательно осерчал и приказал своим операм ославить тебя на весь вокзал? Ты этого хочешь?!
— И-и-и… — тонко взвыла гиена в женском обличье, — Не хочу! — и снова взвыла, — И-и-и…
Надо было завершать процесс вербовки. Именно сейчас для этого интимного действа сложился самый благоприятный момент и упускать его не следовало.
— А ну заткнулась, сука! — рыкнул я, напрягая все имеющиеся голосовые связки, — Ты решила, что я тут с тобой шутки шучу?! А ну пиши, тварь! — я положил перед раскисшей Сульдиной листок бумаги и авторучку.
Далее мы с Таисьей писали диктант. Вернее, писала она, я диктовал. Забрав в свои руки обязательство новоиспеченной агентессы о сотрудничестве, я положил перед ней второй листок.
— Пиши, где тайники в твоем доме с бандитским хабаром. И лучше не зли меня, я точно знаю, что Сивый у тебя хранит награбленное добро! — мне снова пришлось хмуриться, — Ему оно уже не понадобится, ему вышак светит и расстрельный тупик. В лучшем случае пятнашка, это, если очень повезёт. Так что пиши и рисуй, но, чтоб понятно было.
Глубоко, со всхлипом вздохнув, Сульдина взялась за самописку и придвинула к себе бумагу. На описания тайников и на художество ушел почти час.
— Сама понимаешь, отпустить тебя я сейчас не могу. Переночуешь в камере, а завтра поедешь с нашими на обыск. Будут знакомые тебе опера и, может быть, прокурорский следователь. Если она захочет. Жди здесь, сейчас тебя отведут, — я направился на выход, но, вспомнив о выгодном предложении, остановился, — А те двенадцать тысяч, что ты мне сулила, в детдом отнесешь! Мои ребята тебя туда проводят. Поняла?
Дождавшись покорного кивка, я развернулся и вышел из кабинета. Едва не сбив отпрянувшего от второй тамбурной двери капитана Захарченко.
С укоризненным осуждением посмотрев на него и даже покачав головой, я отдал писанину секретного агента Сульдиной не ему, а стоявшему рядом, оперу Гриненко.
— Всё слышал? — вопросительно посмотрел я на него. Опер кивнул, — Составь на нее протокол по мелкому хулиганству и в камеру определи до утра. А то не дай бог, приедет кто из проверяющих ночью, да ещё нагонит ее на волю за безосновательное содержание. И хер тогда вы что завтра у нее найдете!