Современная американская новелла (сборник)
Шрифт:
Была я однажды в жизни Земляничкой, в детском саду, когда мы ставили «Гензеля и Гретель» [36] , и я по малолетству согласилась танцевать на цыпочках, скруглив руки над головой и выворачивая ноги. Дурацкое занятие, только чтобы у родителей был повод разодеться и похлопать в ладоши. Не пойму, чего радоваться, глупость одна. Никакая я не Земляничка. И не танцую на цыпочках. Я бегаю. И в этом я вся. Поэтому Первого мая я прихожу в парк под самый конец программы — впритык, чтобы только успеть приколоть номер и прилечь на траве, пока не объявят забег на пятьдесят ярдов.
36
Детская опера-сказка немецкого композитора и педагога Э. Хумпердинка (1854–1921).
Реймонда я усадила в детские качели, еле втиснула, это теперь, а на будущий год и думать нечего, не влезет. Затем отправляюсь на поиски мистера Пирсона, который
А вот и мистер Пирсон со своими причиндалами: у него и планшетка, и номер, и карандаши, и свистки, и булавки, и уйма прочей мелочи. Руки у него как крюки, все из них валится. Ух, как доводили мы его раньше, кричали: «Эй, дядя, достань воробышка!» Он ведь торчит над толпой, как каланча, ноги у него что ходули. Ну и злился же он, гонялся за нами. Я одна только и могла от него удрать, меня-то не догонишь, но я уже выросла и глупостями такими не занимаюсь.
— Так, Комарик, — говорит он, отмечая меня в списке, и дает мне седьмой номер и две булавки. А я думаю о том, что он не имеет права называть меня Комариком, раз я больше не дразню его.
— Хейзел Элизабет Дебора Паркер, — поправляю я его и прошу так и записать.
— Ну что ж, пусть будет Хейзел Элизабет Дебора Паркер. Ты как, опять в чемпионки метишь или в этом году дашь кому другому отличиться?
Я на него аж глаза вытаращила: неужто он всерьез думает, что я могу нарочно проиграть, лишь бы кто-то еще отличился?
— Сегодня бегут всего шесть девочек, — сокрушенно замечает он, будто я виновата, что не весь Нью-Йорк вышел на старт. — Эта новенькая — классная бегунья, — он высматривает Гретхен в толпе, вертит головой — точно перископ в фильме о подводниках крутится, — а что, если тебе, гм-м… сделать, гм-м… красивый жест и…
Я бросаю на него такой взгляд, что он вмиг осекается. Какие же взрослые бывают — ни стыда ни совести! Сама прикалываю номер и топаю прочь. Я вся киплю. Иду к беговой дорожке, кидаюсь на траву. Полежу, пока оркестр доигрывает последние такты. Раздается голос распорядителя. Он через громкоговоритель приглашает участников забега занять места, а я растянулась на траве и гляжу в небо, пытаюсь вообразить, что я на лесной лужайке, но не получается. В городе даже трава жесткая, как асфальт, сколько ни воображай, все равно ясно, что находишься в «бетонных джунглях», как говорит мой дед.
Забег на двадцать ярдов занимает целые две минуты, потому что малыши — они такие бестолковые, кто бежит не по дорожке, кто не в ту сторону, а то и вовсе налетят с разбега на ограду, упадут — и в рев. Правда, у одного малыша хватило ума добежать до финишной ленты, и он победил. Следующий забег на тридцать ярдов, но я даже головы не поворачиваю, наперед знаю, кто выиграет — Рафаэл Перес, как всегда. Побеждает он еще до старта, вовсю запугивая соперников, внушает им, что они запутаются в шнурках, споткнутся и — носом в землю, или трусы потеряют, или еще там что случится; зря он это делает, ведь бегает он быстро, почти как я. Следующий забег — на сорок ярдов, раньше, в первом классе, я тоже в нем участвовала. Реймонд на качелях кричит — услышал, что сейчас мне бежать. Только что объявили забег на пятьдесят ярдов, хотя с таким же успехом могли бы продиктовать рецепт райского пирога, из-за треска в громкоговорителе ничего не разберешь. Я поднимаюсь, стаскиваю треники, смотрю — в двух шагах от меня Гретхен, разминается, как настоящий профессионал. Я выхожу на старт, оглядываюсь и вижу: за оградой готовится стартовать мой чудик Реймонд, нагнулся, уперся пальцами в землю, будто действительно понимает, что делает. Я хотела было на него прикрикнуть, но передумала. Нечего зря силы тратить.
Всякий раз перед стартом у меня такое ощущение, будто я во сне, как бывает при высокой температуре, когда кажешься себе совсем бесплотной. Мне мерещится, что ранним солнечным утром я лечу над песчаным берегом, чуть задевая на лету верхушки деревьев. И всегда пахнет яблоками, как в деревне, когда я была маленькая и думала, что я паровозик, который весело чух-чухает среди полей кукурузы и вверх по склону, где заветный яблоневый сад. Я представляю себе все это, а сама становлюсь легче и легче и снова лечу над берегом, плыву по воздуху, как перышко на ветру. Но стоит мне коснуться земли и присесть над линией старта, как сон исчезает и я — опять я. Тогда я говорю себе: «Комарик, ты должна, ты просто обязана победить, во всем свете нет тебе равных в скорости, ты даже до Амстердам-авеню быстрей папы добежишь, если очень постараешься». И чувствую, как ноги от коленей до ступней наливаются тяжестью — это возвращается вес и сразу же уходит в землю, и выстрел стартера взрывается у меня в крови, и, снова невесомая,
— На первом месте… — неожиданно внятно произносит распорядитель, но вдруг умолкает. Из громкоговорителя раздается свист, потом треск. Наклоняюсь, чтобы перевести дух, и как раз Гретхен подходит, тоже проскочила финиш и теперь, пыхтя и отдуваясь, идет обратно, руки на поясе, медленный шаг, вдох-выдох — все как у профессионалов, и я впервые чувствую к ней вроде бы симпатию.
— На первом месте… — снова доносится из громкоговорителя, потом слышно, как там заспорили разом три или четыре голоса; я носком кроссовки ковыряю траву и смотрю на Гретхен, она — на меня, обеим интересно, кто же все-таки выиграл забег. Дядя Достань Воробышка что-то там доказывает распорядителю, еще кто-то толкует про показания секундомеров. Вдруг слышу — Реймонд зовет меня, вцепился в ограду, стучит, трясет, ну точь-в-точь горилла в клетке, как их в кино показывают; я машу ему рукой, чтобы утихомирился, и вдруг он легко так, будто танцуя, полез через ограду. Смотрю, до чего ж здорово у него получается, проворно, рука за руку, молодец, а как он бежал: руки вдоль боков, рот приоткрыт, зубы блестят. И тут меня осеняет: из нашего Реймонда отличный бегун может выйти. Он же, когда я тренируюсь, со мной наравне бежит. И на счет семь умеет дышать, он за обедом всегда упражняется, а брат Джордж от злости на стену лезет. Я улыбаюсь во весь рот, ведь даже если я и проиграла, или мы с Гретхен пришли к финишу одновременно, или все же я выиграла — в любое время я могу теперь распрощаться с беговой дорожкой и заняться совсем новой для меня тренерской работой, сделаю из Реймонда чемпиона. Ведь я же, стоит мне приналечь, запросто обставлю эту врушку Синтию в правописании. А если хорошенько пристану к маме, она позволит мне брать уроки музыки, и я стану знаменитой артисткой. Да меня и так в нашем районе все знают.
У меня полна комната каких хочешь лент, медалей, призов. А у Реймонда в жизни что есть?
Я не могу удержаться от смеха, хохочу, вон какие у меня новые планы, а Реймонд тем временем спрыгивает с ограды и бежит ко мне, улыбка во весь рот, руки вдоль боков — особый стиль, последнее слово в технике бега. И когда он подбегает ко мне, я прыгаю от радости, так я счастлива приветствовать моего брата Реймонда, великого бегуна, продолжателя семейной традиции. Но все, конечно, думают, что ликую я совсем из-за другого. Спорщики в громкоговорителе, сравнив результаты, на-конец-то поладили. И сейчас объявляют победителя: «На первом месте мисс Хейзел Элизабет Дебора Паркер» (Каково!). «На втором месте мисс Гретхен П. Льюис». Интересно, что значит «П»? Я смотрю на Гретхен и улыбаюсь ей. Все-таки она мировая девчонка, факт. Может быть, она даже согласится помочь мне тренировать Реймонда, ведь и дураку ясно, что бегом она занимается всерьез. Гретхен кивком поздравляет меня и тоже улыбается. А я в ответ. Мы стоим и улыбаемся друг другу широкой улыбкой взаимного уважения. И улыбка эта ничуть не деланная, а всамделишная, такую не каждый день увидишь, ведь у девочек тренировок по улыбкам не бывает, наверно, мы слишком заняты, строим из себя кто фею, кто цветок или там земляничку, вместо того чтобы стараться честно и достойно быть… человеком.
Джеймс Алан Макферсон
Место под солнцем
Гениальность Буна в его открытии: не бывает трудностей материальных или политических, а есть только трудности восприятия: что хорошо и что плохо, что красиво и что некрасиво.
Рассказчик неуправляем. Излагает на грани иррационального, демонстративно пренебрегает формой. Начнешь задавать вопросы, говорит, что открыто выступает противником общепринятых стилей повествования. Станешь допытываться — почему, принимается с пеной у рта доказывать, что невозможно всерьез принимать такие понятия, как «границы», «структура», «композиция», «последовательность», даже самое «форму». Считает, что достоинство — в спонтанности изложения. Кичится своим прямо-таки варварским пренебрежением к вскрытию моральных исканий, присущему традиционной литературе. Порочность его концепции наглядно иллюстрируется его творчеством. Редактор считал своим долгом, дабы вытянуть смысл произведения, хоть кое-что прояснить — не из соображений цензуры, но из желания сообщить повествованию хотя бы намек на последовательность. Попытался соблюсти некоторую этику в пределах творческого метода. Редактор говорит об этике изложения этики, о необходимости бросить критический взгляд со стороны на неподатливый материал, что является важнейшим этапом в создании окончательного варианта.