Современная американская повесть (сборник)
Шрифт:
Я — не знаю. А Фонни кивает, и лицо у него застывшее, глаза потемнели.
— А я только что обзавелся травкой, она у меня в заднем кармане. Вынули ее, уж больно они, понимаешь, любят ощупывать человеку задницу, один взял, передал другому, третий на меня нацепил наручники и затолкал в машину. Я понятия не имел, что до этого дойдет, может, немного был в кайфе, может, ничего сообразить не успел, но, понимаешь, старик, когда тот подонок нацепил на меня наручники, спустил вниз по ступенькам и затолкал в машину, а потом машина двинулась, я чуть было не закричал: «Мама!» И тут напал на меня страх, потому что она ходит-то еле-еле, начнет еще беспокоиться обо мне, а где
Утром посадили нас в фургон. Был там один белый гад — старик, его в Бауэри, что ли, замели, так вот он облевал себя сверху донизу, потом уставился на пол и поет. Только уж какое таи пение, вонища-то от него будь здоров! И слава тебе боже, что я не в кайфе, потому что тут один черный брат начал стонать, обхватил себя руками и стонет, а пот с него льется, как вода со стиральной доски. Я только чуть постарше его, хочу помочь ему, да чем, как? И думаю: ведь эти фараоны, которые впихнули его в фургон, знают, что он болен. Я-то знаю, что знают. Ему здесь не место, ведь он совсем еще мальчонок. Но эти педики, они свое дело знают. У нас, в нашей стране, белые, наверно, только тогда и распаляются, когда слышат, как негры стонут.
Ну, привезли нас туда. А я все еще не могу придумать, кому позвонить. Хочу оправиться, хочу помереть, но знаю: ни того, ни другого нельзя. Знаю, что оправиться мне дадут, когда им это будет угодно, а пока что держись как можешь, и еще я понимаю: это глупость — желать смерти, потому что убить меня они могут в любую минуту, и я, может, даже сегодня умру. И оправиться не успею. А потом опять думаю о маме. Теперь-то уж она, наверно, забеспокоилась.
Иногда его обнимал Фонни. Иногда я. Иногда он стоял у окна, спиной к нам.
— Больше я про все это не могу рассказывать, там дальше такая пакость, что никогда никому не расскажу. Попался я на травке, а припаяли мне машину — машину, которую я и видеть не видел. В тот день им, наверно, понадобился такой, кто промышляет по машинам. Хоть бы узнать, чья она, эта машина. Надеюсь, не какого-нибудь черного пижона.
Иногда Дэниел ухмылялся во весь рот, иногда утирал слезы. Мы ели и пили все вместе. Дэниел старался одолеть что-то, одолеть что-то такое, чему нет названия, боролся с этим всеми силами, какие только даны человеку. Иногда я его обнимала, иногда Фонни. Кроме нас, у него никого не было.
Во вторник, на другой день после того понедельника, когда я была у Хэйуорда, мы с Фонни виделись на шестичасовом свидании. Я не помню, чтобы когда-нибудь он так нервничал.
— Как же нам теперь быть с этой миссис Роджерс? Куда ее, к черту, унесло, паскуду?
— Я не знаю. Но мы ее разыщем.
— Как
— Мы пошлем на розыски в Пуэрто-Рико. Она, наверно, туда уехала.
— А что, если в Аргентину, или Перу, или Китай?
— Фонни! Перестань! Как она может в такую даль!
— Ей заплатят — она куда угодно уедет.
— Кто заплатит?
— В канцелярии окружного прокурора, вот кто!
— Фонни…
— Не веришь? Думаешь, так не бывает?
— По-моему, не бывает.
— Откуда у вас возьмутся деньги на розыск?
— Мы работаем, все работаем.
— Да, как же! Мой папа работает на фабрике готового платья, ты в универсальном магазине, твой папа грузчиком в порту…
— Слушай, Фонни!
— Что слушай? А как нам быть с этим подонком, с этим адвокатишкой? Ему начхать на меня, ему на все начхать! Ты что, хочешь, чтобы я помер в тюрьме? Не знаешь, что здесь творится? Не знаешь, что со мной, со мной, со мной делают?
— Фонни, Фонни, Фонни.
— Прости меня, детка, ты тут ни при чем. Прости. Я люблю тебя, Тиш. Прости.
— Я люблю тебя, Фонни. Я люблю тебя.
— Как наш малыш?
— Подрастает. Через месяц будет еще заметнее.
Мы молча посмотрели друг на друга.
— Тиш! Выручи меня отсюда. Выручи. Прошу тебя.
— Обещаю. Обещаю. Обещаю.
— Не плачь. Не сердись. Я не на тебя кричал, Тиш.
— Я знаю.
— Ну, не плачь. Не надо плакать. Это вредно маленькому.
— Хорошо. Я больше не буду.
— Улыбнись, Тиш.
— Так — хорошо?
— Ты можешь еще лучше.
— А так?
— Да, да! Поцелуй меня.
Я поцеловала стекло. Он поцеловал стекло.
— Ты все еще любишь меня?
— Я всегда буду тебя любить, Фонни.
— Я люблю тебя. Я тоскую по тебе. Тоскую по всему, что у нас с тобой было, по всему, что мы делали вместе — гуляли, разговаривали и любили друг друга… Тиш, выручи меня отсюда!
— Выручу. Держись, Фонни.
— Буду держаться. Ну, до скорого.
— До скорого.
Он ушел следом за дежурным в тот невообразимый ад, а у меня дрожали колени и локти, и я встала и пошла к выходу, готовясь снова пересечь Сахару.
В эту ночь мне снились сны, всю ночь напролет. Сны страшные. Мне снилось, будто Фонни вел грузовик, огромный, высокий грузовик. Он ехал по шоссе очень быстро, слишком быстро, и разыскивал меня. Но он меня не видел. Я была позади грузовика и звала Фонни, но рев мотора заглушал мой голос. На шоссе было два поворота, и оба совершенно одинаковые. Шоссе проходило над морем, по гребню отвесной скалы. Один из поворотов шел к проезду у нашего дома, другой к обрыву — и оттуда прямо в море. Фонни мчался быстро, слишком быстро! Я окликнула его во весь голос и, когда он начал сворачивать, опять закричала и проснулась.
В комнате горел свет, и надо мной стояла Шерон. Не могу описать, какое у нее было лицо. Она пришла с холодным мокрым полотенцем, вытерла мне лоб и шею. Она наклонилась и поцеловала меня.
Потом выпрямилась и заглянула мне в глаза.
— Знаю, знаю, я не очень-то могу помочь тебе сейчас. Одному богу известно, чего бы я ни отдала, чтобы помочь тебе. Но я знаю, что такое страдание, может, от этого тебе полегчает? Знаю, что ему приходит конец. Только не хочу тебе врать, будто все кончается к лучшему. Иной раз и к худшему бывает. Иной раз так настрадаешься, что унесет тебя в такое место, где уже не будешь страдать. А это хуже всего.