Современная австралийская новелла (сборник)
Шрифт:
Дан Мэннион
В тысяча девятьсот четырнадцатом году, когда землю поразила великая засуха и на привольных пастбищах целыми стадами умирали от голода и жажды коровы и овцы, хрипя и корчась в пыли, Дану Мэнниону было семьдесят восемь лет. И какие же это были долгие семьдесят восемь лет. От одиночества он уже давно привык разговаривать сам с собой, иногда по ночам кричал что-то звездам, чей слабый свет с трудом пробивался сквозь ветви сосен, под которыми стоял его дом, или фонарю у ворот церковной ограды, который тихо покачивался на железном столбе в туче ошалело вьющейся мошкары. Лицо у Дана было точно поле, разоренное тайной
Он жил в лачуге, которую сколотил себе сам из досок от старых ящиков и ржавых листов рифленого железа. Лачуга прилепилась у ограды крошечного выгона за церковью, под четырьмя соснами-великанами. Ветви сосен сплелись над ее крышей, будто руки борцов, схватившихся из-за нее в поединке. Враги молча стояли в своем яростном объятии, и лишь ветер исторгал из них протяжные вздохи и стоны. Земля у их корней была устлана толстым, мягким слоем хвои; осенью, когда зарядят дожди, из-под хвои вылезали огромные грибы, они появлялись на рассвете поднимая на себе из тьмы целую шапку игл.
Казалось, и сам домишко тоже вылез из земли, как гриб. От него слегка пахло плесенью, на крыше лежал ворох опавших иголок. У двери стояла деревянная скамейка, и душными вечерами, когда на западе полыхал закат, Дан Мэннион садился на нее и, глядя на багровое небо, медленно отрезал от плитки прессованного табака тонкие, завивающиеся стручки, растирал их в ладонях, набивал трубку и плотно уминал табак пальцем. Потом чиркал спичкой, раскуривал трубку и, окутываясь в сумерках дымом, погружался в свои заветные мечты о ферме, которую он когда-нибудь купит. На этой ферме всегда стоит лето и перепадают теплые, благодатные дожди, в густой траве пасутся тучные породистые коровы и мериносы, они время от времени поднимают головы и глядят в сторону реки, где Дан Мэннион ставит своими ловкими, могучими руками забор, через который не пробраться ни одному хищнику. Орудуя ломом, он играючи опускает в ямы столбы надежного забора, который оградит и защитит его владения, его собственность…
Дан любил работать и уже почти пятьдесят лет копил деньги, которые он зарабатывал. Те, кто нанимал Дана, ценили его, как ценят верного пса. Вот на кого можно положиться, говорили они, вот кто не подведет, не обманет, работает не за страх, а за совесть, и в будни и в праздники, днем, ночью… Славный, безотказный Дан Мэннион, мечтающий о ферме, где на берегу реки будут пастись тучные коровы и мериносы!
Случалось, он во месяцу-полтора работал на какого-нибудь богатого фермера, окучивал картофель, тесал колья, рубил дрова, и хозяева щедро ему платили. Ему давали новенькие чеки, вырывали их из книжки и прямо на его глазах подписывали. Он знал все подписи хотя сам не умел ни читать, ни писать, да это было и не важно: ведь каждая подпись завершала этап в его жизни, была наградой, венчавшей его труд. Рядом с подписью стояло число, месяц и год, и эти даты Дан тоже научился различать, потому что с каждой было связано какое-нибудь важное воспоминание. Все до единого чеки он хранил в стальной шкатулке, которая запиралась на ключ. Ключ был привязан к ручке шкатулки на шнурке, и шкатулку можно было отпереть, не отвязывая ключа. И шнурка как раз хватало, чтобы вставить ключ в отверстие, и, хотя он туго натягивался, когда ключ поворачивали, замок все-таки отпирался. Дан Мэннион открывал шкатулку в те ночи, когда позволял себе думать о ферме, которую он однажды купит на собранные чеки. Иногда он вынимал из шкатулки аккуратно связанную пачку и рассматривал чеки один за другим, вспоминал слова, которые говорили хозяева, вручая ему их:
— Спасибо, Дан, что бы мы стали без тебя делать!
— До чего же хорош забор, Дан. Золотые у тебя руки…
И когда Дан Мэннион вспоминал такие похвалы из уст людей, которые ездили в легких лакированных колясках на чистокровных рысаках, он чувствовал себя счастливым. На первом чеке в его шкатулке стояло первое октября тысяча восемьсот шестьдесят седьмого, на последнем — тридцатое июня тысяча девятьсот четырнадцатого года. Иногда за мелкую работу с ним расплачивались наличными, и их он тратил на табак и на еду, не приобщал к хранящимся в шкатулке чекам, которые
А потом настал тысяча девятьсот четырнадцатый год, и землю поразила засуха. Стада умирали возле высохших прудов на растрескавшейся глине, в тени безжизненно поникших деревьев, и в неподвижном, раскаленном воздухе стоял запах пыли и тления.
Фермеры уже не могли больше нанимать батраков, даже Дана Мэнниона. Они глядели, как умирает скот, и ждали животворного дождя, а дождь так и не проливался. Что было делать? Лавки перестали отпускать им в кредит, банки не выплачивали денег… им казалось, что там, на выжженных пастбищах, умирает не только их скот — умирают и они сами.
Хозяева, на которых раньше батрачил Дан Мэннион, знали, что сейчас он ночи напролет бродит по округе. Его видели на пустынных пастбищах за много миль от лачуги под соснами, он стоял над умирающим животным смутной, едва различимой в темноте тенью, потом шел к другому, третьему, и в свете фонаря, который он нес, мелькали тени его ног. Он тащил за собой самодельную тележку на двух колесах, с осью из погнувшегося лома, которым он, бывало, поднимал с земли столбы забора, чтобы поставить их в яму. На эту тележку он складывал шкуры коров и овец, которых он убивал. Когда он видел, что животное вот-вот издохнет, он склонялся к нему с ножом, у горла мелькала сталь, животное корчилось в судорогах… он ждал, когда судороги стихнут. То, что он делал, было для них милосердием, и все равно он страдал. Их предсмертная агония, их сдавленный, захлебывающийся хрип преследовали его до самой лачуги за церковью. Дома он бросался на топчан, но и во сне измученный мозг не отдыхал, его и во сне мучили видения все тех же издыхающих овец. День за днем красное на рассвете небо раскалялось добела, и Дан уже не говорил сам с собой — он молился. День за днем он разглядывал свою аккуратно связанную пачку чеков, которую он отдаст, когда придет время, за ферму на берегу прохладной реки.
Выручку от продажи шкур он в шкатулку не складывал, эти деньги он расходовал на табак и на еду. А в шкурах недостатка не было. Скота с каждым днем умирало все больше, животные вдруг начинали шататься, падали и бились в судорогах, уходя из жизни, где их так терзали жажда и голод. Тогда из темноты выступал Дан Мэннион и наклонялся над теплым еще телом, точно священник, пришедший отпустить грехи. Но вот корчи стихали, нож быстрым, точным движением вспарывал шкуру, руки хватали края, оттягивая ее от плоти. Дан заходил с другой стороны, переворачивал тушу на спину, на бок и резал, резал, резал в серебряной лужице под звездами. Он становился ногами на шкуру и наконец отделял ее от туши, а потом оттаскивал ободранное, с торчащими к небу ногами животное из лужи крови в пыль. Шкуру он аккуратно свертывал мездрой внутрь, клал на тележку и привязывал веревкой, потом впрягался в тележку и начинал свой долгий путь домой. Дома он посыпал шкуры солью, снова свертывал их и складывал у сосны, где утром их заберет скупщик.
После изнурительного путешествия домой в тягостной духоте ночи ему больно сдавливало грудь. И прежде чем обрабатывать шкуры солью, он входил в свой домишко, размешивал в стакане ложку чайной соды и выпивал это «лекарство», в которое так свято верила, он помнил, его мать.
Однажды утром кто-то из фермеров постучался к Дану, чтобы попросить его сделать запруду, но Дан не ответил на стук, и тогда соседи позвали доктора.
— Сердце не выдержало, — сказал доктор, выходя из лачуги. — Умер.
На похороны съехались в своих блестящих, вымытых колясках окрестные фермеры.
— Говорят, он накопил тысяч пятьдесят, а то и больше, — сказал мистер Поллард мистеру Коллинзу. В шкатулке Дана Мэнниона хранилось немало чеков с подписями обоих.
— Не сомневаюсь, — ответил мистер Коллинз, оглядывая крошечный выгон. — Наверное, где-нибудь здесь их и зарыл. Старики обычно зарывают деньги в землю, никому их не доверят. Что ж, мне пора. Счастливого вам Нового года!
— Спасибо, — сказал мистер Поллард. — Вам тоже.