Современная испанская новелла
Шрифт:
— Я пришел, чтобы покончить с этим, ничего у нас не выйдет. Возвращаю тебе твою фотографию, а ты верни мои, — Он поднес руку к карману.
— Хорошо, — с трудом произнесла она. И вдруг расплакалась. — Прости меня, прости. Я хотела знать, как ты себя поведешь.
— Да неужели?
— Клянусь тебе.
— Ну, знаешь…
Видя, что Сантос колеблется, она воспрянула духом:
— Уж и пошутить нельзя…
— Хорошенькие шутки! — снова вскипел он. — Ты еще слишком мало знаешь меня. Так что поосторожнее, а лучше найди себе кого-нибудь другого. Я ни о ком плакать не стану. Мне сорок шесть, дорогая.
— Но…
— Так что имей в виду…
— Почему бы тебе не зайти на минутку? — Мария умоляюще смотрела на Сантоса. — Я сварю кофе. Пойдем!
Они поднялись. Мария была недовольна собой, а как держался Сантос, ей понравилось. Он был мужчина. Настоящий мужчина и любил ее.
Но совсем незадолго до свадьбы, когда все необходимые документы были оформлены и сделано оглашение, Сантос снова стал казаться ей (и
Они уже наметили маршрут свадебного путешествия: Сеговия, Авила, Саламанка, Бургос, а под конец Сантандер. Они прогуляются по Сардинеро, если будет хорошая погода, а потом вернутся в Мадрид. И всюду будут вести себя, как молодожены, ведь она еще не старая.
— Разве я старая?
— Что ты, глупышка! Сантандер — прекрасное место, — отвечал он.
— Тогда будем ходить танцевать.
— Обязательно. Сантандер мне нравится, там такие пляжи…
— А мы пойдем на танцы.
В церкви Сан — Висенте был только Авила, а вечером на званый обед в ресторан «Бомбилья» у реки пришли Саласар и Хименес Луна. Со стороны Марии было много гостей, потому что Сантос пригласил лишь шестерых. Во время венчания и потом Мария казалась очень красивой со своей высокой грудью и покорными глазами. Сантос же был серьезен и печален, хотя на званом обеде обнимал гостей за плечи, с важной любезностью предлагая сигары. Мария выпила несколько рюмочек и уже ни о чем не думала, ей хотелось только, чтобы обед длился как можно дольше. Марии было хорошо, словно девочке, которой дали немного вина, а потом вдруг исполнили самое заветное ее желание на глазах у всех, и она ни от кого не собиралась скрывать свое счастье. Танцы открыли жених и невеста; Мария не прижималась к нему и смотрела в сторону, хотя была полна любви, а он был печален, почти мрачен, что выглядело немного смешным в такой момент. Но танго кончилось, Сантос тоже улыбнулся и, откинувшись назад, бросил через головы танцующих пачку «честерфилд» прямо на стол, за которым сидел Хименес Луна.
Поезд отошел в пять и в Сеговии был в восемь, так что им как раз осталось время, чтобы переодеться, поужинать и подняться к себе. Второй по величине отель города, очень комфортабельный, был почти пуст. К ужину они едва прикоснулись, разговаривали мало и лишь изредка взглядывали друг на друга. Когда подали десерт, за окнами совсем стемнело, только горный хребет еще кое — где освещало солнце. Ужин подходил к концу, скоро надо будет идти к себе, а Мария бледнела все больше и все чаще умолкала. После кофе она, чтобы побороть смущение, выпила четыре рюмки коньяку; он тоже, повторяя: «Что ж, такое не каждый вечер бывает, еще рюмочку». Никто в ресторане, — ни официанты, ни четверо дельцов, ужинавших неподалеку от них, ни пожилая супружеская чета, сидевшая напротив, — не подозревал, что они молодожены. Сантос чувствовал, что Мария нервничает все сильнее.
Уже наверху, в комнате, где стоял большой раскрытый чемодан, а на стульях и в распахнутом настежь шкафу висели их вещи, он попытался успокоить ее:
— Это все нервы, дорогая, но если ты не хочешь, я к тебе не прикоснусь.
Они действительно порядком выпили, и сейчас их больше всего интересовало, широка ли кровать и чисты ли постеленные простыни, а друг на друга они смотрели с робостью и лишь тогда, когда этого нельзя было избежать. Для Марии кровать означала отдых. Она была совершенно разбита после суматошного дня и выпитого коньяка и хотела поскорее лечь, но догадывалась, что предстоял ей отнюдь не отдых. Сантос прошел в ванную.
— Ложись, — сказал он, — я сейчас вернусь. Не бойся меня и ни о чем не тревожься.
Потом она, не отрывая головы от подушки, приподняла тяжелые веки и увидела его. Он был в одних пижамных брюках и опять казался печальным. Все удары рогов, свидетельства того, что семь его прыжков — четыре, три, два, есть! — завершились неудачей в те времена, когда, возможно, ее еще и на свете не было, сейчас были ясно видны: глубокие и длинные, вертикальные и поперечные, три вверху и три внизу, синеватые, белые и бледно — розовые, и он их показывал Марии, подняв лицо кверху, словно ожидая, оправдают его или приговорят к смерти; освещенный светом ночника, он стоял, чуть отведя руки назад, чтобы она могла рассмотреть все шрамы и не надо было бы поворачиваться, а Мария
КОРРИДА В МАДРИДЕ (Перевод с испанского Э. Чашиной)
«Я — тореро. И моя душа должна пройти через все».
Апрельскими вечерами террасы портовых баров в Маррусе заполняются людьми в зависимости от дня недели. В субботу или накануне праздника нет ни одного свободного стола, и неторопливый разговор посетителей сопровождается беспокойным позвякиванием тарелок, стаканов и бутылок. Погода стоит хорошая, поэтому даже днем в понедельник или во вторник занято большинство столиков, а начиная с восьми вечера — все. По воскресеньям и по праздникам, да еще в летнее время свободное место невозможно найти уже после четырех. И так всегда, за исключением тех дней, когда дует сильный восточный ветер, совершенно преобра — жающий пляж. Глубокое небо сверкает, и кажется, будто огромная чаша опрокинута над портом и заливом; по газонам, отделенным от прикрытых брезентом пароходных грузов и старых вагонов высокой железной решеткой, бегают дети, гоняются друг за другом, выходя из воды, купальщики. С наступлением вечера от воды веет прохладой; в трамваях, что, скрежеща, останавливаются рядом с кафе, робко мигая, зажигаются огни. Теперь за решеткой и портовыми складами почти не заметны трубы и корабельные снасти и едва можно различить кружащихся вдали чаек. А днем казалось, что море плещется у самых столиков, и было видно, как при каждом взмахе весел на них играют солнечные блики.
Однажды вечером, в апреле 1946 года, на террасе «Ла мэзон доре» сидел с двумя приятелями бандерильеро Пепорро. Они пытались было обосноваться в кафе «Эспаньол», но там не оказалось ни одного свободного места, и поэтому они расположились под маркизой соседнего бара. Из-за дамбы королевы Виктории выглядывали мачты большого торгового судна, а на террасе кафе «Ла мэзон доре» перед стаканом лимонада, номером поэтического журнала и парой вульгарных мелких раков красовался местный журналист, молодой Висенте К. Монтеро. Пепорро с друзьями, войдя в кафе, поздоровался с ним кивком головы. Оба его спутника — владелец недавно открытой маленькой фотографии и невысокий толстяк, которого Висенте раньше не видел, — подождали, пока сядет Пепорро, и только после этого разместились по обе стороны от него. Разговор шел о быках, причем Пепорро ограничивался краткими «да» и «нет» и лишь иногда вступал в разговор, горячо объясняя что-то своим хриплым голосом. Это был мужчина лет пятидесяти, лысый и грузный, живот у него начинался почти от груди и причудливо выпирал вперед, словно существовал сам по себе, как это иногда каягется, когда смотришь на беременных женщин. Но в нижней своей части живот Пепорро сходил на нет, поэтому походка его была легкой и изящной. Из-за большого живота, сизого двойного подбородка да лысины Пепорро казался толстым, хотя в действительности, если судить по всей его фигуре, это было не так. И все же молодой Висенте уже не в первый раз представил себе, как нелегко было тореро заставить публику забыть о его животе, когда он бежал к быку с высоко поднятыми бандерильями, и подумал, что Этот живот был хорошей мишенью для рогов. Вместо того чтобы заняться стихами Франсуа Вийона, молодой Висенте направил все свое внимание на бандерильеро Хосе Франкоса Пепорро и узнал о нем в тот вечер гораздо больше, чем было известно местным любителям корриды.
В то время Пепорро обычно участвовал во всех городских и окружных корридах и новильядах, что за сезон составляло примерно пятнадцать или двадцать боев; кроме того, он занимался поставкой бойцовых петухов в Венесуэлу и получал кое — какие комиссионные от продажи табака и иностранных товаров. Именно эти поступления, а не быки заложили основу благосостояния Пепорро. Участие в корридах, приносивших 400, 1000 или 1200 песет за вечер, материально служило для него лишь подспорьем и было прежде всего способом проявить свою индивидуальность; ведь благодаря корридам и пока еще сопутствующей ему славе опытного тореро, единственного в этом приморском городе со ста тысячами жителей, он позволял себе непринужденно судить обо всем, уверенно рубя рукой воздух и выставив вперед ногу в двухцветном летнем ботинке, который выглядывал из-под белой, оливковой или цвета электрик штанины.
На местных корридах зрители довольно шумели, едва узнавали в бандерильеро своего земляка, его простые и сдержанные движения, всегдашний синий с черным, почти траурный костюм и затянутый поясом, но все же выпирающий живот. А когда Пепорро короткими, резкими криками начинал звать быка и кружить около него, все приближаясь, Зрители, сидевшие на солнечной стороне, казалось, только и ждали этих минут, чтобы веселыми, дружными возгласами выразить свое одобрение. И наконец, настоящая овация потрясала воздух, когда Пепорро втыкал бандерильи в спину быка. Потом народ уставал и Пепорро принимали уже не так горячо, да и матадоры пользовались гораздо меньшим успехом, чем в начале корриды.