Современная канадская повесть
Шрифт:
Шоссе, поначалу широкое и прямое, сузилось и превратилось в извилистую горную дорогу, так что мне пришлось сбавить скорость. Мадлен открыла глаза, приподнялась и сонным взглядом посмотрела в окно. Здесь, на высоте, туман рассеялся, и белая пелена оставалась лишь в ложбинах. Внезапно Мадлен прижалась ко мне и со своей обычной детской ноткой в голосе попросила:
— Дай мне разок нажать на газ.
Я колебался.
— Боишься!
Это было сказано с презрением девчонки, которая, как все дети, не ведает осторожности и вдобавок усвоила из кинофильмов, что риск в конечном счете никогда не бывает по-настоящему опасен.
Стрелка
— Смотри! Впереди — поезд!
Внизу мигали красные огни. Я нажал на тормоз. Машину занесло и выбросило на встречную полосу. Острая боль в правой руке заставила меня на секунду выпустить руль. Мадлен укусила меня.
— Брось тормоз, брось!
Этот чужой голос, словно в машине, кроме нас, сидел кто-то третий, ошеломил меня. Я повиновался. Стрелка мгновенно подскочила и задрожала над цифрой семьдесят. Красные огни молнией рассекли тьму и пронеслись мимо. Я увидел, как фара паровоза резко высветила устремленный вперед профиль Мадлен. Мне показалось, что мы проскочили в последний миг. На самом деле состав прошел лишь секунд через десять.
Кабина наполнилась тошнотворным запахом жженой резины.
— Хватит! Мотор сожжешь!
Три паровозных свистка, коротких и жалобных, болезненно отдались у меня внутри, и вдруг я успокоился. Рядом со мной лицо Мадлен светилось исступленным восторгом. Она наконец отпустила акселератор и на минуту замерла. Потом, вскочив коленями на сиденье, судорожно обняла меня, слепя волосами. Я притормозил у обочины. Мадлен оторвалась от меня, чтобы полнее пережить это мгновение. Она откинула затылок на руль, продолжая обвивать руками мою шею, глаза ее горели неукротимым блеском. Она прерывисто дышала, и ноздри ее раздувались, придавая лицу выражение жестокости, смешанной со страданием. Казалось, она напрягала все силы, чтобы не потерять сознание. Внезапно меня захлестнула невероятная нежность к этому беспощадному созданию, дрожащему от кровожадности на моей груди. Я поцеловал ее. Губы Мадлен были сухи. Она ответила на мое объятие с необузданностью ребенка, который колотит мать, чтобы выразить свою любовь. Она способна была растерзать меня, чтобы передать то, что чувствует. Вероятно, ей просто нужна была разрядка. Вполне возможно. И все-таки я думаю, что в тот момент она дарила мне единственную доступную ей любовь — безраздельную и не ведающую жалости. Ее гордость, ее чудовищная мелкая гордость растаяла, благодаря ничтожному происшествию.
У меня кружилась голова от тепла ее тела. Я тихонько отстранился. Мы въехали в Маклин около полуночи, молчаливые и изнуренные. Ночь была холодная и туманная, обычная для этого влажного края, который тонет в моросящем дожде начиная с середины августа.
Мадлен, зевая, осмотрела комнаты и приемную. У меня не было сил ее развлекать, скрашивать словами неприглядность нашего нового жилища. Она разделась, побросав одежду где попало, и устало обняла меня с закрытыми глазами.
Под моим окном, зябко поеживаясь, понуро проходят шахтеры. У Кури еще открыто. С его половины доносится урчание воды в трубах. Я встаю. Под ногами постанывают половицы. Я успел забыть о разговоре с сирийцем, но сейчас его удручающе тусклые слова вновь всплывают в моем сознании. Я не в силах остановить их кружение, я слишком устал, и меня начинает слегка мутить. Я чувствую себя как гончар, разбивший горшок, над которым трудился целый день. Кури включил у меня в мозгу некий механизм, и все это время он работал впустую.
Я поднимаюсь наверх и прохожу мимо комнаты Терезы, нашей служанки. Дверь закрыта. Значит, Мадлен не отпустила ее на ночь. Это случается раз или два в неделю, когда моя жена собирается провести утро в постели. Тереза живет с родителями в двух шагах от нас и обычно ночует дома.
Свет из нашей спальни широким прямоугольником падает на новый розовый диван в гостиной, заваленный журналами и газетами. Мадлен спит на спине, закинув руки за голову, сквозь нейлоновую рубашку проступают острые кончики грудей. Кожа ее рук, на удивление белоснежная, как у всех рыжеволосых, действует на меня успокаивающе. Мадлен лежит, повернувшись лицом к зажженной лампе, с каким-то журналом на животе. Ее поза, такая доверчивая и умиротворенная, всколыхнула все у меня внутри. Я смотрю на эту спящую женщину, и кровь во мне кипит. Никто, кроме меня, никогда не увидит ее такой незащищенной! Я еще не настолько глуп, чтобы из-за нелепой болтовни сирийца усомниться в своем счастье. «Она моя. На всю жизнь! Слышите, вы?» Я вполне мог бы произнести это и вслух. Впрочем, нет, я был бы смешон.
Я раздеваюсь, машинально поглядывая на себя в зеркало. Не затем, чтобы почувствовать себя увереннее. Просто по привычке, как каждый вечер. Я не урод. У меня нормальный средний рост. Глаза и волосы темные. Парень городской, сразу видно. Рядом с шахтерами я, наверно, кажусь тщедушным. Но на самом-то деле я крепкий. Внезапно я замечаю, что непроизвольно поигрываю мускулами. Я оглядываюсь. Мадлен лежит неподвижно. Ее безмятежность начинает меня бесить.
— Я не хочу, чтобы ты ходила одна к Кури. Он говорил мне…
Произнося эти слова, я вовсе не был уверен, что они в самом деле слетят у меня с языка. Однако они слетели. Мадлен и бровью не повела. А вдруг она притворяется? Очень может быть. И это оскорбительно для меня.
— Я не хочу, чтобы ты ходила одна к Кури.
Я не стал повторять, что Кури говорил со мной. Но всю фразу сказал чуть-чуть громче прежнего; на этот раз Мадлен тихонько заворчала и перевернулась на бок, ко мне спиной. Рубашка, задравшаяся выше колен, туго обтянула ее бедро.
Я сам уже не понимаю, что чувствую. Пожалуй, то, что я смешон, вот и все. Я тушу свет и резким движением натягиваю на жену одеяло. Пытаюсь думать о завтрашних делах. Утром овариотомия в больнице вместе с доктором Лафлером. Потом визиты на дом, неизбежный укол опиума какому-нибудь раковому больному. Быть может, сегодня же ночью — роды.
Мысли мои обрываются, вернее, растекаясь, вливаются в другое русло, опять выводящее прямиком к Мадлен — Мадлен, которая, засыпая, не думает, скорее всего, ни о ком.