Современный чародей физической лаборатории
Шрифт:
Огонь открытия, зажженный Блондло, теперь ярко разгорелся, и его раздувало десятка два других исследователей. О них было помещено в Comptes Rendus двенадцать статей до конца года. А. Шарпантье, зна-менитый своими фантастическими опытами с гипнозом, утверждал, что N-лучи исходят из мускулов, нервов и мозга, и его авторитетные заявления были опубликованы в Comptes Rendus с полным подтверждением д'Арсонваля - первого авторитета Франции по электричеству и магнетизму.
Затем Блондло объявил, что он сконструировал спектроскоп с алюминиевыми линзами и призмой из того же металла и получил спектр из линий, разделенных темными интервалами, показывающих, что имеются N-лучи разной преломляемости и длины волны. Он измерил их длины волн. Пламя исследования N-лучей разгорелось в целый пожар. Жан Беккерель, сын Анри Беккереля, который открытием излучения урана положил основу для открытия радия Кюри, утверждал, что N-лучи можно передавать по проводу, так же, как свет передается
В то лето мы жили в Бег-Мей, в Бретани, и я потерял связь с научными фокусами в Нанси, но в сентябре я поехал в Кембридж на собрание Британской Ассоциации Наук. После сессии некоторые из нас собрались для обсуждения вопроса: что же делать с N-лучами. Из нашей группы особенно яростно был настроен профессор Рубенс из Берлина, с которым я был тесно связан, еще будучи студентом. Он особенно возмущался, так как кайзер приказал ему приехать в Потсдам и продемонстрировать лучи. Потратив попусту две недели на попытки воспроизвести опыты французов, он был очень смущен необходимостью признаться кайзеру в своих неудачах. Он повернулся ко мне и сказал: "Профессор Вуд, а не могли бы вы теперь поехать в Нанси и проверить их эксперименты?" - "Да, да", - поддержали его все англичане, - "это идея! Поезжайте!" Я предложил, чтобы поехал сам Рубенс, как главная жертва, но он сказал, что Блондло крайне любезно ответил на все его письма, сообщив все малейшие детали своей работы, и что будет очень неудобно, если он поедет разоблачать его. "Кроме этого, - добавил он, - вы ведь американец, а американцы умеют делать все..."
Итак, прежде чем присоединиться к своей семье в Париже, я посетил Нанси и встретился с Блондло, по его приглашению, в его лаборатории ранним вечером. Он не говорил по-английски, и я избрал средством разговора немецкий, чтобы он чувствовал себя свободно и мог говорить конфиденциально со своим ассистентом, который, невидимому, был главным ассистентом лаборатории.
Сперва он показал мне лист картона, на котором. было нарисовано светящейся краской несколько кругов. Он пригасил газовое освещение и просил меня обратить внимание на увеличение интенсивности их свечения, после того, как на них направили N-лучи. Я сказал, что ничего не замечаю. Он ответил, что мои глаза недостаточно чувствительны, и это ничего не доказывает. Я спросил его, можно ли мне ставить и убирать на пути лучей непрозрачный свинцовый экран, в то время как он наблюдает флуктуации на экране. Он ошибался почти на 100 процентов, и говорил, что интенсивность меняется, когда я ничего не двигал, и это уже доказывало кое-что, но я держал язык за зубами.
Затем он показал мне слабо освещенные часы на стене и пытался убедить меня, что он может различить их стрелки, если держит над глазами большой плоский напильник. Я спросил его, можно ли мне подержать напильник у него над глазами, так как я заметил на его столе плоскую деревянную линейку, и вспомнил, что дерево было как раз одним из немногих веществ, которые никогда не излучали N-лучи. Он согласился. Я нащупал в темноте линейку и держал ее перед его лицом. О, да - он прекрасно видел стрелки. Это тоже кое-что мне доказало.
Но решительная и главная проверка была еще впереди. В сопровождении его ассистента, который уже бросал на меня довольно враждебные взгляды, мы прошли в комнату, где стоял спектроскоп с алюминиевой призмой и линзами. Вместо окуляра, этот прибор имел вертикальную нить, окрашенную светящейся краской, которую можно было передвигать вдоль той области, где предполагалось
Блондло сел перед прибором и стал медленно вращать круг. Предполагалось, что нить, пересекая невидимые линии спектра N-лучей, начинает ярче светиться. Он называл мне деления шкалы для ряда линий, читая их при свете слабого фотографического красного фонаря. Этот опыт убеждал некоторых скеп-тических посетителей, так как он повторял свои измерения в их присутствии и всегда получал те же числа. Он утверждал, что смещение нити на 0,1 мм было уже достаточно, чтобы ее яркость изменилась. Когда я сказал, что это невероятно, так как щель спектроскопа имела ширину 2 миллиметра, он ответил, что это - одно из необъяснимых свойств N-лучей. Я попросил его повторить измерение, потянулся в темноте и снял со спектроскопа алюминиевую призму. Он стал кружить круг, отсчитывая опять те же числа. Прежде чем включили свет, я поставил призму на место. Блондло сказал своему ассистенту, что его глаза устали. Ассистент стал уже вполне очевидно подозрительным и просил Блондло дать ему самому повторить опыт для меня. Прежде, чем он потушил свет, я заметил, что он очень точно поставил призму на ее маленькую подставку, углами как раз на краю металлического диска. Как только свет погас, я двинулся по направлению к прибору, сделав шаг с некоторым шумом но ничего не тронул. Ассистент начал вращать круг, и вдруг сказал Блондло быстро по-французски: "Я ничего не вижу. Спектра нет. Я думаю, что американец что-нибудь сдвинул" - после чего сразу же зажег свет и внимательно осмотрел призму. Он уставился на меня, но я не выдавал своих мыслей. Этим сеанс окончился, и я сел в вечерний поезд и отправился в Париж.
На следующее утро я послал письмо в Nature. Журнал подробно изложил мои наблюдения, опустив, однако, сообщение о двух инцидентах в конце вечера и обозначив лабораторию просто как ту, где было выполнено большинство опытов с N-лучами. La Revue Scientifique, французский полупопулярный научный журнал, опубликовал перевод моего письма и начал анкету, прося французских ученых высказать свое мнение о реальности N-лучей. В последующих номерах было напечатано до сорока писем, и только полдюжины из них защищали Блондло. Наиболее агрессивным было письмо Ле-Беля, который говорил: "Какое зрелище представляет собой французская наука, если один из ее значительных представителей измеряет положение спектральных линий, в то время как призма спектроскопа покоится в кармане его американского коллеги!"
Только две статьи о N-лучах появились после этого в Comptes Rendus. Должно быть, это были запоздавшие. На ежегодном заседании Академии в декабре, где была вручена премия и медаль, провозгласили, что она присуждается Блондло "за его долголетние труды в науке".
Трагическое разоблачение в конце концов привело к сумасшествию и смерти Блондло. Он был вполне искренний и большой человек, у которого "зашел ум за разум", возможно, в результате самогипноза или чрезмерного зрительного воображения после многих лет работы с приборами в темноте. То, что сделал Вуд, против собственного желания, но с научной беспощадностью, было для него coup de grace.
Развязку охарактеризовал А.А. Кемпбелл Свинтон, член Королевского Общества, в Westminster Gazette:
"...высшая ученая инстанция Франции признала его, и все, казалось бы, шло хорошо, пока американский профессор физики Р. В. Вуд из Балтиморы, теперь - иностранный член Лондонского Королевского Общества - не взорвал полностью и навсегда все открытие, показав, что Блондло продолжал видеть спектр, которого никак не могло получиться, даже если бы он и был перед этим!"
По отношению к "научному" обману и подлогу, Вуд всегда неумолим и безжалостен и никогда не чувствует сожаления, разоблачив мошенников наоборот, он ощущает довольно свирепую радость. Однажды вечером в Балтиморе он рассказал мне и своим друзьям о некоторых из своих приключений в этой области.
"Несколько лет тому назад Бернард Бекер, президент Атлантической Транспортной линии и член правления университета, попросил меня приехать в его управление и посмотреть прибор человека, чьи опыты он финансирует. Это была схема передачи речи и сигналов под водой. Человек этот утверждал, что открыл новое химическое соединение, чувствительное к звуку. Бекер дал ему большую комнату для лаборатории, и мы отправились туда. В ней стоял большой стол, загроможденный кучей псевдонаучных приборов. Одним из них был огромный собороподобный колокол с восемью маленькими маятниками, подвешенными вокруг и падающими на его края. В приборе были применены некоторые детали пищущей машинки! Все "приспособление" было жутким собранием разной чепухи, соединенной проволочками. Изобретатель сказал, что его вещество так чувствительно к звуку, что разлагается даже от шума, не слышного человеческим ухом. Я спросил его, как же он приготовляет вещество, если оно так чувствительно - и он сказал, что приходится делать это в водолазном колоколе, под водой! Я посоветовал Бекеру выбросить этого молодца из управления что он и сделал дня через два.