Современный чехословацкий детектив (сборник)
Шрифт:
— Хорошо, — сказал я, — это то, что надо. — И как бы между прочим спросил: — А Колда тоже зайдет?
Богоушек Колда был тромбонистом из Зузаниного ансамбля.
— Может быть, — сказал Бубеничек, не моргнув и глазом, — может быть. Он каждый день здесь. И Бонди с Добешем.
Добеш, шеф Зузаниного ансамбля, самый удачливый из нас, врбовских сироток.
— Это то, что надо, — повторил я.
Мы помолчали. При этом Бубеничек поглядывал на меня с нескрываемым интересом. Наконец не выдержал и спросил:
— А зачем они тебе?
Я притворился,
— Вот что, не надо меня уверять, что ты узнал о Зузаниной смерти только сегодня. Вся Прага говорила об этом уже в воскресенье.
— Разве? — заинтересовался Бубеничек.
— Да как будто так, — сказал я.
— Ну, наверное, так оно и есть, — согласился Бубеничек.
— Скажи, а что именно говорят?
Бубеничек задумчиво потянулся и устремил восторженный взгляд на ржаное поле прямо перед собой. В своей страстной любви к изобразительному искусству он зашел так далеко, что разработал собственную теорию «посткинетизма», или же, в его изящном переводе, «живописи на ходу». Отнюдь не подражая абстракционистам, но стоя на совершенно реалистических позициях, он стремился запечатлеть в движении две, как он выражался, прастихии: море и нивы. Он называл их также источниками жизни, ибо море дает рыбу, а нивы — хлеб. Эффект подвижности должен был сообщить этим жанровым картинкам особый творческий метод Бубеничека — он сначала запечатлевал в памяти свои излюбленные объекты, сидя за рулем «фиата» с откинутым верхом. Не знаю, как другим, а мне эти картинки, как ни странно, в общем-то нравились.
— Что говорят? — задумчиво повторил Бубеничек. — Ну, говорят, что Зузанка не сама это сделала. Что ее кто-то… того, убил.
— Это правда, — подтвердил я. — Здесь они не врут.
— Да? — сказал Бубеничек. — Но это же ужасно, Честик! Бедная девочка…
— Бедная, — повторил я, — а что еще говорят?
— Что тебя замели, — вздохнул Бубеничек, — дескать, убил ее ты. Но это вряд ли. Так мне кажется.
— Вряд ли, — ответил я. — Это вряд ли.
3
— Да мы вам верим, — вежливо сказал капитан, — пойдемте лучше в кухню. Здесь вам, пан Бичовский, не стоит оставаться, — добавил он добродушно.
Я весь вспотел, и перед глазами у меня, как в тумане, плыли тени, шумно двигающиеся по комнате. Должно быть, я разочаровал медвежонка — не закричал, не потерял сознание, не расплакался. Это была совершенно особенная минута: мне казалось, что я робот, запрограммированный каким-то циником. Хотя во мне самом в тот миг ничего циничного не было. Только странная, парализующая тупость, исключающая любые сложные рассуждения и тем более — действия. Не прошло и тридцати секунд, как я уже набирал номер. Я знал, что она наверняка мертва, но вызвал «скорую». Врач с санитаром приехали через пятнадцать, нет, через тринадцать с половиной минут — я знаю это точно, потому что сидел в передней в кресле и, не отрываясь, смотрел на часы.
— Давайте все запишем, — предложил капитан. — Только спокойно.
— Да, — ответил я.
— Сигарету?
Я послушно закурил. Пока мы еще не вышли из комнаты, я всякий раз вздрагивал, когда фотограф щелкал затвором, и окружающие меня предметы и люди начинали тонуть в еще более густом тумане.
— Я понимаю, для вас это был шок, — сказал капитан. — Так что ограничимся самым необходимым.
Сидя в передней и глядя на часы, я думал только о том, когда же появится «скорая».
— Итак, Честмир Бичовский, тридцати лет, профессия — музыкант.
Когда «скорая» приехала, врач вызвал милицию, а санитар остался стоять у двери. Он смотрел на меня как на сумасшедшего и, видимо, считал, что я попытаюсь сбежать. От кого? Впрочем, меня не интересовали мысли санитара.
— Я пришел около половины десятого, — произнес я, и капитан придвинул ко мне пепельницу. — Мы договорились на восемь.
— Почему вы опоздали?
Я усмехнулся:
— Надо было ее знать, — и махнул головой в сторону комнаты.
— Ну, я-то ее только по телевизору видел, — светски сказал капитан.
— Извините, — я глотнул кофе. — Если она сказала — в восемь, то прийти в полдесятого значило в самый раз… К тому же у нее была запись в «Беседе» — я с ней говорил после обеда.
— В «Беседе»?
— Нет, она приехала ко мне… Мы играли в Доме трудящихся.
— Но вы договорились на восемь.
— На восемь. На всякий случай я ей еще позвонил.
— Когда?
— Сразу после восьми.
— Сюда?
— Сюда.
— И ее не было дома?
— Нет, — покачал я головой. — Никто не взял трубку.
— А когда вы кончили выступать?
— В шесть, как обычно. Мы всегда по субботам кончаем в шесть, а потом с семи до девяти репетируем в малом зале. Новую программу…
— Значит, с семи вы репетировали, а чуть позже восьми звонили? — перебил меня капитан.
— Нет, — сказал я, и чашка задрожала у меня в пальцах. — Я не был сегодня на репетиции.
— Почему?
— Когда ко мне утром приехала Зузана, то я сказал нашему шефу, что не приду на репетицию… Потому что мы кончаем в девять, а то и позже.
— И где вы были?
— Дома.
— Так вы звонили сюда из дома?
— Да.
— Пан Бичовский, — с интересом посмотрел на меня капитан, — если вы после выступления поехали домой, то почему же не оставили дома инструмент?
Мой футляр со скрипкой лежал на столе.
— Я знаю, это выглядит глупо…
— Пан Бичовский…
— Мы собирались устроить небольшое торжество… Так договорились.
— И вы хотели поиграть для хозяйки? — понимающе спросил капитан.
— Ну да.
— А что это должно было быть за торжество, осмелюсь спросить? — в голосе капитана звучала ирония.
— Мои именины… Мы хотели их отметить. Я должен был вернуть ей сегодня ключи.
— Вот как, — протянул капитан.
— Вы все равно это узнаете, — сказал я нервно. — Дело в том, что мы уже разошлись.