Современный шведский детектив
Шрифт:
— Больше он ничего не сказал?
— Нет. Мы заговорили о другом.
— О другом?
Она чувствовала, что внутренне Улофссон весь ощетинился. Казалось, ему стыдно допрашивать ее, приятельницу Бенгта. Точно он ступил на запретную территорию. А враждебность — что ж, своего рода защитная реакция. Он держался, натянуто и официально, в глубине души испытывая к ней неприязнь. Может, потому, что она была не в его вкусе.
— Значит, он не сказал, сколько их было и как их имена?
— Нет. Несколько человек — вот и все.
— Студенты? Речь шла о студентах?
— Скорее всего, да, потому
— Та-ак…
— И потом добавил: мол, вообще-то их жалко. Никто их не понимает, а что ни говори, они зачастую и впрямь нащупывают больные места, только, наверное, к этим местам пока не следовало бы прикасаться.
— Он так говорил?
— Да.
— Но ни слова о просьбе Фрома?
— Нет.
Вид у Сольвейг был грустный и усталый — из-за Улофссона. И вместе с тем пристыженный.
— Будь я проклят, — сказал Эмиль Удин, когда Хольмберг с Улофссоном изложили, что им удалось выяснить за день.
Потом он поковырял пальцем в ухе и зевнул.
— А сам ты что-нибудь узнал? — спросил Хольмберг.
— О, я попытался разведать, что тут за народ и как обстановка. Понятно? Главное в нашей работе — хорошенько разобраться, с кем имеешь дело, и попробовать ближе познакомиться и с людьми, и с их жизнью.
— Вот как?
— Я потолковал с вдовой Фрома, с его сыном и с секретарем, фру Йонссон. Обворожительная женщина, доложу я вам. — Удин довольно хихикнул.
— Да-да, — сказал Хольмберг. — Ну и как, назначил ей свидание?
— Что?
— Назначил, говорю, свидание?
— Нет. Она занята, так что не обессудь, дорогой Мартин.
— Все-таки чего же ты добился?
— Выяснил, что Фром был жуткий грубиян и реакционер — не дай бог стать ему поперек дороги! И тем не менее он ловко скрывал свои пороки. Хуже всего, что он был чертовски высокомерный и властный. Отъявленный реакционер старой закваски. Жена, по всему видать, женщина мягкая и покорная, преданная ему душой и телом. Она его прямо-таки обожала. Сын как будто большой зазнайка и чистоплюй, студент-медик. А вот секретарша — умная и весьма симпатичная особа, я бы даже сказал — очаровательная. Пять лет назад она разошлась с мужем-алкоголиком — он был коммивояжер — и теперь живет одна.
— Так. Ну а что-нибудь, так сказать, съедобное добыл?
— Да. Фром любил набрасываться на людей и унижать их.
— Что же из этого следует?
— Будь я проклят… Что некий безропотный подчиненный вполне мог возненавидеть его настолько, чтобы решиться на убийство.
— А при чем тут Бенгт? — поинтересовался Улофссон.
— Господи, боже мой, так ведь это очевидно, дорогой Севед! Будь я проклят! Бенгт явно погорел на том, что слишком охотно вызвался снабдить Фрома информацией кое о ком и этот кто-то явно обо всем пронюхал. Во Фрома стреляли из ненависти, а в Бенгта — из самой настоящей мести.
— Ты думаешь?
— Да точно, ребята! Так оно и было, будь я проклят!
— А тот, кто стрелял? Где его искать? — спросил Хольмберг.
— Для начала побеседуем
— Гм…
— Между прочим, забавно, — вдруг вспомнил Удин. — Я разыскал в конторе у Фрома одну книжонку. Называется «Шведские имена». Не удержался, полистал, и сейчас вы услышите, что я там обнаружил… Куда же я ее девал?.. — Он обшарил карманы своего клетчатого пиджака и наконец извлек обрывок бумаги, исписанный бисерным почерком. — Вот. «Имя Эрик происходит от праскандинавского „AinarikiaR“ или „AiwarikiaR“, что означает „самодержец“ или „вечный властитель“. Вальдемар — это искаженное русское Владимир и означает „владеющий миром“. Наконец, Густав не что иное, как „опора бога“ или „посох бога“». Ну, что скажете?
Хольмберг разглядывал потолок, отчаянно стараясь не выругаться вслух.
— В таком случае, что значит «Бенгт»? — полюбопытствовал Улофссон. — Ведь про него ты, конечно, тоже почитал?
— Само собой. Можно перевести как «благословенный».
— А как насчет Эмиля?
Удин тряхнул головой:
— Про Эмиля там нет ни строчки. Забавно, да? Живешь-живешь и вроде ничего не значишь. Смехотура.
Он как будто задумался.
И Улофссону, и Хольмбергу было, в сущности, наплевать, что означает имя Севед или, скажем, Мартин. Но Эмиль Удин все равно заглянул в свою бумажку и прочел: «победитель» и «воинственный». Правда, вслух он ничего не сказал.
Эмиль Удин обосновался в кабинете Турена, но никак не мог приноровиться в туреновскому креслу. Его раздражало, что, едва он откидывался на спинку, кресло издавало громкий скрип, а стоило нагнуться вперед — истошно взвизгивало.
В конце концов, он заменил его мягким стулом без подлокотников.
Удин выспросил Осборна Бекмана насчет пули и оружия. Узнал, что стреляли из «М-40», то есть из пистолета, какими пользуются военнослужащие и члены стрелковых клубов. Потом велел Бекману выяснить, не случалось ли в последнее время краж на оружейных складах.
Хольмберг позвонил Инге Йонссон и попросил список лиц, которые откликнулись на объявление фирмы. Она обещала завтра представить такой список. Улофссон совершенно вымотался, у него болела голова. Он сидел в буфете и думал, что кофе какой-то невкусный и что желудок отказывается принимать бутерброды с сыром. От усталости ему было противно смотреть на еду.
Он заехал за Буэль к Соне Турен.
Буэль выглядела бледной, под глазами обозначились синяки.
— Буэль, дорогая, — сказала Соня, — поезжай домой и ложись спать. Ты ведь до смерти устала.
— Ладно, не надо об этом. Такая ерунда по сравнению с…
— Н-да… Не знаю, что бы я без тебя делала. Но теперь здесь Петер.
Петер был сын Сони и Бенгта.
Хольмберг тоже пришел домой. Уж сегодня он непременно выспится.
— Кошмарный случай… ну этот, вчерашний, — сказала Черстин.
— Случай? Черта с два! Холодное, расчетливое покушение на убийство.
— Да я не о том, я об автомобильной катастрофе на шоссе.