Совсем не Аполлон
Шрифт:
И чувство юмора у него было. В нашем с Леной списке самых важных учительских качеств это — чуть ли не на первом месте. У всех умных людей есть чувство юмора, это мы давно поняли. Я слышала громкий визгливый смех Лиисы и Марии, когда он помогал им с каким-то упражнением. Громкий и визгливый смех говорит о недостатке интеллекта. Иногда и я так смеюсь.
Йеспер и Стефан смеялись совсем по-другому, когда Андерс Страндберг стоял возле них. Все трое хихикали, как первоклассники. Интересно, над чем. Вряд ли над каким-то уравнением.
Я
Некоторые слова, звучащие совсем обыденно в рядовой ситуации, порой бывает ужасно сложно произнести. Как, например, сейчас: я сто раз прокрутила в голове простые слова о том, что читала его статью, но никак не решалась сказать об этом. А вдруг он неправильно поймет? А вдруг увидит меня насквозь? А вдруг, вернувшись в учительскую, расскажет директору — тут-то они и посмеются всласть!
Я дала себе десять секунд. Молча отсчитывала, аккуратно укладывая книгу Туве Янссон в сумку поверх остальных. Вынула книгу, перевернула, снова положила… пять, шесть, семь, восемь…
— Я читала вашу статью. Про книгу.
— Правда?
Удивленно. И неподдельно радостно. Некоторые вещи действительно видны с первого взгляда. И порой это очень ободряет.
— И книгу прочла. Она есть у нас дома.
Он оставил свои бумаги. Посмотрел на меня. Как-то по-новому. Как будто всерьез приглядываясь.
— Вот как… это… здорово, — заключил он и коротко засмеялся. Таким дружеским смехом. — И как она тебе? Эта книга?
Ой. Об этом я и не подумала. Что надо что-то сказать и о самой книге. Я задумалась, пытаясь вспомнить свои впечатления.
— Хорошая. Довольно грустная. Они как будто в плену.
Кажется, он даже не догадывался о том, как внимательно рассматривает меня. Зато я догадывалась и даже знала наверняка, что у меня горят щеки. Его взгляд и смущал, и радовал меня. Время замерло. А потом в класс ворвались Лииса и Мария. То есть они вовсе не врывались, но все равно помешали, разрушили атмосферу. Они хихикали, топали, чавкали жвачкой. Одна из них, оказывается, забыла шарф. В классе тут же стало тесно.
Андерс Страндберг посмотрел на них растерянным и каким-то отсутствующим взглядом. Я застегнула молнию на сумке и пошла к двери. Как будто в классе мне больше не было места. Затем быстро обернулась и посмотрела на него с прежней неуверенностью.
— До свидания.
Попрощаться, по крайней мере, я смогла.
— Да, до свидания, — он вернулся к своим бумагам.
Потом поднял голову, посмотрел на меня еще раз и улыбнулся:
— Передавай привет Туве.
— Передам.
Как только мы вышли за дверь, Лииса и Мария с любопытством посмотрели на меня.
— Какой Туве? — спросила Лииса.
—
— Нет. Янссон, — ответила я. — Туве Янссон.
— Она из нашей школы? — спросила Мария.
— Не совсем. Она лежит у меня в сумке.
Они вытаращили глаза.
На улице почти стемнело. Шел снег. «Покой опускается снегом с неба» — это я однажды прочла такое стихотворение. Поэт из Йокмокка. Когда идет снег, я иногда его вспоминаю. Понимаю этот неяркий образ. Падал снег, а я отправилась к Лене.
Я шла к Лене, которая была моей лучшей подругой, с которой я последние несколько лет встречалась едва ли не каждый день, у которой гостила бессчетное количество раз. Теперь же мне казалось, что я иду к незнакомому человеку.
Несколько минут назад я стояла рядом с Андерсом Страндбергом. Разговаривала, пусть коротко и напряженно, но доверительно, с мужчиной, о существовании которого не подозревала неделю назад, а вот теперь он казался старым знакомым. Если бы меня спросили: «Ты знаешь Андерса Страндберга?» — то я ответила бы: «Знаю». Мне почти ничего не было известно о нем, и все же он был таким… своим.
Один человек стал чужим. Другой стал… нечужим. И одно случилось из-за другого. Если Андерс Страндберг снова будет чужим, станет ли Лена автоматически нечужой?
Я позвонила в дверь. Раз, другой, третий. Наконец мне открыли.
Человека, который стоял передо мной, казалось, только что достали из центрифуги. Или целый год не давали спать. Или, может быть, человек сутки проплакал. Красные глаза. Бледное лицо. Волосы, остриженные аккуратным каре, лежат не слишком опрятно. Ленина мама.
В первую секунду мне захотелось повернуться и уйти: я почувствовала, что это уже слишком для меня, пятнадцатилетней девчонки, заигравшейся в любовь. Но я не ушла.
— Ох, Лаура… тут немного…
Уголки рта задергались, она в любую секунду могла заплакать. В животе резануло, обдало холодом. Господи, что случилось?
— Лена не дома?..
Она глубоко, прерывисто вдохнула.
— Она у бабушки.
Я видела, как она борется с собой, стараясь сохранить самообладание.
— Хорошо… Понятно.
Я шагнула назад. Должна ли я остаться на месте? Спросить, что случилось? Еще шаг. Хочет ли она что-то добавить? Или мечтает поскорее закрыть дверь? Она с отчаянием посмотрела на меня. Раскрыла губы, словно собираясь что-то сказать, но слов не прозвучало. И закрыла дверь, бросив на меня извиняющийся взгляд.
Весь вечер я просидела, глядя в учебник математики, но никак не могла сосредоточиться. В голове вертелись образы прошедшего дня, заслоняя собой страницы учебника. Андерс Страндберг рассматривает меня, стоя в пустом классе. Полные отчаяния глаза Лениной мамы, стоящей на пороге дома.