Совсем недавно… Повесть
Шрифт:
При упоминании имени Козюкина лицо бухгалтера внезапно побелело. Но Позднышев не искал глазами собеседника. Он смотрел на свои похрустывающие пальцы, погруженный в размышления.
– Вы не видели Козюкина? Где он? Хочу сам разобраться, что к чему… Да я, собственно-то говоря, уже начал.
Бухгалтер вдруг заспешил:
– Мне - в отдел. До свидания, Никита Кузьмич.
Семенящими, частыми шажками он пошел по коридору, поглаживая на ходу седой «ежик».
В цехе
– Глядите, Катюша, товарищи, подите сюда! Прессы мы будем устанавливать так, чтобы…
Его оборвал телефонный звонок. Еще продолжая объяснять, как будут установлены прессы, Позднышев снял трубку и кивнул инженерам, - обождите.
– Да? Да, я… Кто? Василий? Не может быть!
Он ругнулся, что плохо слышно: «Что это у тебя телефон позапрошлого века?» - спрашивал, как Василий очутился в городе и когда они встретятся.
– Сегодня?.. Хорошо. Где?..
– Тот что-то говорил, и Позднышев кивал - Да, знаю, знаю… Через час?.. Ладно, отдохну сегодня.
– Он положил трубку и, улыбаясь, обернулся к инженерам:
– Друг звонил, - тоже электрик, уралец, замечательный человек. Ну, я поехал веселиться. Чтоб вы сегодня на заводе не торчали! Суббота, надо отдыхать и веселиться.
Но Катя ушла поздно. Она поднялась в конструкторское бюро, прошла к «рабочему месту», как любила она называть свой столик, и по пути закрыла дверцы шкафа. «Почему он открыт?» - на секунду удивилась она и тотчас забыла об этом, зажигая лампу.
Забыла потому, что увидела из окна: перед воротами, на улице, стоит Лавров.
Курбатов познакомил их неделю назад, они по началу не узнали друг друга, а потом Лавров, узнав Катю первым, почему-то смутился, даже порозовел:
– Это вы!
Что ж, они были давними знакомыми, и ничего удивительного не было в том, что Лавров ждал теперь Катю на улице.
3
В эту же субботу вечером Козюкин пришел в старый серый дом, фасадом выходивший не на улицу, а во двор, где один возле другого теснились сарайчики, поленницы дров, а над ними - ржавые голубятни. Нужная ему квартира была на шестом этаже, под самой крышей; на площадке было темно, и Козюкин, чертыхаясь про себя, долго чиркал спички, отыскивая кнопку звонка.
– Кто там?
– спросили из-за двери.
– Я пришел по просьбе товарища Крупкина, - ответил Козюкин.
– Это вы просили поставить вам телефон?
И, хотя Козюкин, в габардиновом плаще и зеленой шляпе с витой тесемкой, меньше всего походил на монтера, там, за дверью, звякнула цепочка и петли скрипнули.
Раздевшись не в прихожей, а в комнате, Козюкин поежился. Ему было холодно здесь, в неуютной, необжитой квартире. У него же дома кабинет был отделан под мореный дуб и висело несколько пейзажей, показывая которые, он любил небрежно кинуть гостю: «Куинджи»…
Человек, впустивший его, сидел теперь молча возле открытого окна и, казалось, наслаждался тишиной вечера. Козюкин усмехнулся и спросил иронически:
– Любуетесь?
– А что ж, - ответил Ратенау - он
– Любуюсь. Разве не красиво?
Козюкин тоже подошел к окну. Прямо под ним начинались крыши соседних домов - море крыш, с трубами, флюгарками, антеннами.
– Да, действительно, пейзаж. Вы знаете, как об этом писал Блок?
– Надеюсь, вы пришли ко мне не затем, чтобы цитировать Блока?
– Почему же, - несколько обиженно произнес Козюкин.
– Как говорят французы, каждый овощ подается в свое время.
Ратенау молчал.
– И всё-таки я вам процитирую: «Что на свете выше светлых чердаков, вижу трубы, крыши дальних кабаков».
Теперь усмехнулся Ратенау:
– Это верно: только кабаки вы и видите. Хотите самую что ни на есть российскую, а не французскую поговорку: кто о чем, а шелудивый - о бане.
Он с удовольствием увидел, как этот длинный, элегантный мужчина вдруг сделался словно ниже ростом, куда-то пропали мягкие плавные движения рук, рассчитанная улыбка. Ратенау даже показалось, что у гостя дрогнули и поползли вниз кончики губ, точь-в-точь как у обиженного подростка. Ратенау встал и закрыл окно. Шум города, звонки трамваев, музыка в парке - всё осталось по ту сторону окна; здесь, в комнате, стало совсем тихо, и слышно было, как на кухне урчит в плохо завернутом кране вода.
– Итак, зачем вы пришли? Я же говорил вам, - только в крайних случаях!
Козюкин вдруг обозлился:
– Откуда вы знаете, что сейчас - не крайний случай? В конце концов, мы оба делаем одно дело - вы и я. Не надо этой иерархии, начальников и подчиненных: если нас поймают, так поставят к одной стенке.
– Боитесь?
– прищурился Ратенау. Козюкин только плечами пожал в ответ, - жест, обозначавший: бросьте валять дурака, вы сами боитесь. Ратенау догадался, смолчал, и тогда уже Козюкин понял, что молчание было здесь воистину знаком согласия.
На самом деле никакой особой крайности не было, - просто Козюкин обнаружил, что денег у него уже нет. Должны же они платить - не только за дело, а хотя бы за эту вечную угрозу оказаться там, где нет ни кабинетов мореного дуба, ни картин Куинджи.
Первым нарушил молчание Ратенау. Он спросил так, словно у него болели зубы, а тут еще пришел назойливый проситель:
– Ну, что там у вас?
Из кармашка для часов Козюкин вытащил во много раз сложенную бумажку и протянул ее, зажатую между большим и указательным пальцами. Ратенау и здесь помедлил, прежде чем взять ее; взял, наконец, развернул, пробежал глазами несколько строчек напечатанного на пишущей машинке текста и небрежно сунул себе в карман. Потом так же медленно достал из другого кармана пачку денег и, не глядя, протянул Козюкину. Тот взял их с усмешкой. «Пачка двадцатипятирублевых, начатая, - отметил он про себя, - рублей четыреста, не больше».
– Это, однако, пустяковые сведения… - по прежнему не глядя на него, сказал Ратенау.
– Я, не выходя из бухгалтерии завода, могу знать о том, что творится в главке. У вас колокольня повыше. Мне кажется, вы получаете много, а даете мало.
– Три года назад… - начал было Козюкин.
Ратенау перебил его:
– Забудьте о том, что вы делали три года назад. Мы должны жить сегодняшним днем.
– Вы знаете, что попытка с генератором удалась?
– спросил Козюкин.
– Это сегодняшний день.