Союз одиноких сердец

Гарриетт Джилл

— Папа, а у человека кровь разного цвета?

— Почему разного? — не понял Вэл, который не ожидал такого вопроса.

— Хорошо, я спрошу по-другому, — заторопился Дик. — У человека кровь одного цвета?

— Нет, разного, — ответил Вэл, поняв, что Дик пережевывает информацию из атласа. Венозная кровь — темно-красная, артериальная — почти алая, капиллярная — что-то среднее. По цвету крови всегда можно определить, что повреждено.

— Да, а в книге нарисовано двумя цветами — красным и синим, — пояснил Дик. — Я слышал

выражение «голубая кровь», вот и спросил.

— Голубая кровь — это совсем про другое, — засмеялся Вэл. — Сейчас объясню. А в атласе специально показаны два круга кровообращения: большой и малый. Чтобы было нагляднее, их обозначили разными цветами. Неважно какими. Могли использовать зеленый и фиолетовый. Или еще какие-нибудь…

— А голубая кровь?

— «Голубая кровь» говорят тогда, когда хотят подчеркнуть, что этот человек знатного происхождения. То есть у него как бы другая кровь, не такая, как у простого смертного. Это просто выражение такое.

— А, — протянул Дик, удовлетворенный ответом. — А почему там подписи на каком-то странном языке. Я не смог ничего прочитать.

Вэл засмеялся, вспомнив, как он зазубривал все эти латинские названия. Другого способа освоить медицину нет — только зубрежка.

— В медицинской литературе принято использовать мертвый язык — латынь, — объяснил он.

— А что такое «мертвый»? — Дик не собирался давать ему расслабляться.

— «Мертвый» — это значит, что на нем уже давно никто не говорит, — терпеливо объяснил Вэл.

— Но ведь медики на нем говорят, — не поверил Дик.

— Говорят, — согласился Вэл. — Потому что существует такая традиция. Используют медицинские термины на латыни, потому что когда началась собственно медицина, тогда латинский язык был еще не мертвый.

— А зачем? — не унимался Дик. — Ведь проще говорить на нормальном языке.

— Проще, конечно, — кивнул Вэл. — Но, во-первых, существует традиция, а во-вторых, так все врачи мира понимают друг друга.

— Значит, это такой специальный язык, — подвел итог Дик. — А где ему учат?

— В университете.

— Только медики?

— Не только. Еще есть люди, которые просто интересуются древними языками и книгами.

— Интересно, — вздохнул Дик и замолчал.

Вэл посмотрел на сына и подумал, что растить ребенка не такое уж легкое дело. Объясняя про латынь, он сам чуть было не запутался… Значит, так тому и быть. Будем работать и воспитывать Дика, сказал он себе и внутренне отсалютовал деревьям.

Дочь профессора к ужину не приехала. Дик не показал вида, что огорчен этим, а Вэл был просто счастлив. Они поболтали о пустяках с профессором. Потом он уложил Дика и отправился в сад. Было довольно холодно, но ему хотелось побродить в сыром тумане и подумать. Привычка к одиночеству стала его второй натурой.

6

Вэл почувствовал, что совершенно вымотался

и продрог и решил вернуться. После долгого шатания по темному саду он должен быстро заснуть. Без ежедневной многочасовой изнурительной работы он так много думал и переживал, что впервые в жизни у него началась настоящая бессонница. Такого не было даже в самые отчаянные моменты. Обычно он падал и моментально засыпал. А сейчас ему нужно было, чтобы к вечеру он просто банально уставал, чтобы не было сил на размышления.

Он умудрился отшагать по саду, наверное, километров десять, и теперь ноги гудели, а в голове царила приятная пустота.

Он подошел к дому и остановился. На открытой террасе, которая опоясывала дом по первому этажу, беседовали две дамы. Откуда они взялись, интересно? Батюшки, да это, наверное, прибыла дочь профессора, к тому же не одна. Он подошел чуть ближе, чтобы рассмотреть барышень. Почему-то ему стало необыкновенно интересно, о чем могут так оживленно беседовать девушки, которые целый день провели вместе. Неужели не наговорились?

Вэл был скрыт тенью кустов, и они конечно же не могли его видеть и даже не подозревали, что их уединение нарушено. В такой бодрящий вечер было бы логичнее сидеть дома возле камина, потягивая что-нибудь горячительное, а не кутаться в шаль на мокрой террасе… Да разве поймешь молодых?! — подумал Вэл, невольно вытягивая шею, чтобы расслышать, о чем они там шепчутся. С одной стороны, ему было любопытно, с другой — он совершенно не хотел сейчас с ними встречаться. Он уже мечтал о скором и сладком моменте засыпания. Может быть, они уйдут через пару минут, не будет же нормальный человек мерзнуть. То, что он сам мерз битых два часа, Вэл не учел. Или попытаться прошмыгнуть незамеченным? А завтра он свежий и спокойный сможет соответствовать…

— Ты посмотри, какая ночь! — сказала одна.

— Ну какая такая ночь? — дернула плечиком другая. — Вечно ты со своей восторженностью…

— Пахнет, слышишь как? — перебила первая. — Больше всего люблю, как пахнет осень.

— Мерзко и холодно. Пойдем уже. Я замерзаю.

— Ну подожди немного. Ночь какая! А знаешь, чем пахнет осень?

— Болотом…

— Нет. Она пахнет свежестью, дождем, еловыми шишками. Она пахнет надеждой. Потому что за запахом умирающих листьев придет запах первого снега, Рождества, а потом ручьев…

— Ну ты даешь, Натали, — грубо рассмеялась другая. — Поэму сочинила. Осень, пакость, холод, а ты говоришь про какие-то ручьи, которые потекут только месяца через четыре. Странная ты все-таки.

Вэл замер и не шевелился. Ему нравился ее голос, ее глупая детская восторженность, ее наивная вера в продолжение жизни и счастья. Ему не хотелось, чтобы она поддалась уговорам подруги и ушла в дом. Что-то горячее и неожиданное разлилось в его груди. Он так давно не чувствовал этого, что испугался и обрадовался одновременно.