Создание дыр в людях и стенах

О, знаю, знаю, все мираж…

Александр Кушнер

ТАПКИ

Понятия не имею, откуда у отца взялись эти монстры в резиновом обличье. Он называл их тапками, хотя по сути это было что-то наподобие гигантских галош с толстым слоем меха внутри. Думаю, их принесли сектанты, которые вечно ходят по домам в поисках новых адептов. Отец жил один. К людям, особенно незнакомым, он относился с подозрением. Однако сектантов почему-то впустил. На роль адепта отец не годился, говорить о боге с ним, человеком коммунистической закваски, было бессмысленно.

Сыграло ли роль отцовское обаяние, несуетное, как тёплый осенний вечер, или сектанты прониклись жалостью к одинокому пенсионеру, только они стали навещать отца регулярно. Дальше – больше: к праздникам приносили бесплатные продукты, даже вещи. От дармовщинки отец не отказывался. Правда, говорил, что от сектантской еды у него болит желудок. «Они специально меня травят, хотят завладеть квартирой…» «Пап, перестань!» – морщилась я. Отцовская паранойя бесила. Я постоянно носила отцу продукты, представляю, что звучало за моей спиной.

А тапки отец полюбил. У него вечно мёрзли ноги, и галоши-тапки стали настоящим спасением. В больницу он тоже поехал в них. Но там вдруг засомневался. «У меня в них не слишком большие ноги?» Я только хмыкнула: похоже, мой восьмидесятипятилетний папочка собрался охмурять молоденьких медсестёр. Хотя тапки действительно были огромными. Сейчас, по дороге в больницу, я подумала, что их надо обязательно забрать. И сразу про это забыла, глядя в окно такси на кишинёвские улицы, изрядно поеденные густым туманом.

Отец умер двадцать второго февраля. Из больницы, где он лежал, мне позвонили рано утром. Звонивший представился дежурным врачом, он и сообщил. Я машинально отвечала на соболезнования, в то время как мысли крутились вокруг двух слов: «инсульт» и «кома». Уже сидя в такси, подумала, что голос врача звучал как-то неуверенно. Наверно, молодой, не привык сообщать о смерти. Он действительно оказался молодым. Высокого роста, с тугими завитками чёрных волос и по-цыгански яркими глазами, для вестника смерти мужчина был слишком красив. Но весь его вид – мимика лица, даже наклон туловища, вызывавший ассоциации с плакучей ивой, – выражал такое явное сочувствие, я сразу простила эту неуместную, полную жизни красоту.

В молодости отец тоже был красив. Помню его фотографии времён службы в армии: стройный темноволосый парень в форме, глядя в объектив, счастливо улыбается. Отец всего день не дожил до самого мужского праздника на постсоветском пространстве – Дня защитника Отечества. В Кишинёве его официально не празднуют, но люди всё равно друг друга поздравляют. Привыкли. Папа называл праздник по старинке: День Советской армии и Военно-морского флота. На флоте он и служил, о чём вспоминал часто и с удовольствием. Хотя форма ему не шла. С его задумчивым взглядом карих глаз и чувственным изгибом губ на фото отец выглядел скорее переодетым актёром, чем бывалым морским волком. Так или иначе, к празднику он относился с пиететом и обиженно дулся, если, закрутившись, я забывала позвонить и поздравить.

– Вы что-то сказали? – голос врача вернул меня к реальности. Я помотала головой: нет.

В больничном холле мы были вдвоём. Из глубины здания доносилось металлическое бряцанье, сменявшееся длинными шуршащими звуками. Явственно ощутимый запах хлорки подтвердил мою догадку: в корпусе делали влажную уборку. «Смывают приметы смерти», – подумала я. Да ну, не преувеличивай, просто больница работает в своём обычном режиме. Звуки, приближаясь, делались громче. Неведомый уборщик вот-вот должен был появиться. Как актёр из кулис выйти под яркий свет софитов. Это наверняка женщина. Перед моим внутренним взором возникла немолодая приземистая санитарка с плоским, как блин, лицом и крупными, красными руками. Но звуки, подобравшись совсем близко, внезапно смолкли. Никто не появился.

Сидя

за столом, врач заполнял бумаги. Время от времени поднимал на меня взгляд – я сидела напротив – и спрашивал про отца: вначале про болезнь, потом уточнял паспортные данные. Я поймала себя на том, что не всегда могу разобрать, что он говорит. Слова сливались в одну неудобоваримую кашу. Видимо, врач догадался, что со мной что-то не так. Теперь он говорил медленно, чётко произнося каждое слово. Старание его и подвело. На вопрос, что мне делать дальше, мужчина громко и внятно сказал:

– Пока ничего. Из больницы тело повезут в морг, а там… Я хотел сказать, вашего папу повезут…

Растерявшись, он сбился, замолчал. Мне вдруг стало очень смешно. Я засмеялась, но смех, булькнув, застрял в горле. Я закашлялась. В общем, мы оба были рады, когда он сменил тему.

– Вы, наверное, хотите забрать вещи? Тогда надо подойти к санитарке.

Вещи? Я действительно хотела что-то взять, вот только не вспомнить что… Может, спортивные брюки? Я купила их, когда отец уже был в больнице. Брюки отцу понравились, он долго мял их в руках, после чего похвалил ткань. Но носить не стал. Это было вполне в его духе: к новой одежде отец привыкал долго, но, однажды надев, занашивал до дыр. Ах да, я же хотела забрать тапки! От облегчения я так лучезарно улыбнулась, что врач опешил. Да нет, он просто не понимает, сейчас объясню.

– Дело в том, что у моего папы сорок шестой размер ноги, то есть, полноценный сорок шестой, не по китайским меркам…

Я говорила и словно оправдывалась перед этим незнакомым мужчиной. А ведь это действительно была проблема. Мама рассказывала, что в советское время купить отцу туфли было ой как непросто. Потом тоже, но маму это уже не интересовало, после пятнадцати лет брака они разошлись. Не из-за размера ног, конечно, просто отец для семейной жизни оказался абсолютно непригоден. С появлением на свет вначале брата, а через четыре года меня это стало ещё очевиднее. Ссор родителей я не помню, видимо, не обращала на это своё детское внимание. За одним исключением. Однажды ночью я проснулась с ощущением того, что куда-то лечу. Вот только эта странная боль в левой ноге… Словно кто-то, не давая окончательно воспарить, тянул меня вниз, к земле.

Всё оказалось намного проще – родители ссорились. Обычно я спала между ними. Уж не знаю, что они друг с другом выясняли, только мама схватила меня, спящую, на руки, тогда как отец, видимо, желая показать, что у него тоже есть на ребёнка права, вцепился мне в ногу и потянул на себя. Сколько мне тогда было, четыре, пять?.. Я не помню. Только эта фантомная боль в ноге, как и чувство недополёта преследуют меня всю жизнь.

Ничего этого я, конечно, не сказала. Просто добавила, что ноги отца, и так немаленькие, от болезни распухли, и никакая обувь не налезает. Галоши-тапки, ещё и зелёного цвета, конечно, не самый подходящий вариант для последнего пути, но если ничего другого не найдётся…

На мою речь мужчина понимающе покивал головой. Так, как умеют только врачи, слушая бредни очередного пациента. Хотя для них все пациенты, это лишь вопрос времени. Врач протянул мне медицинское свидетельство, на этом мы и расстались. Я шла по коридору и скорее ощущала, чем видела, что он смотрит мне вслед.

Из больничного корпуса я выходила уже с тапками. Я несла их в кульке. Кулёк появился в результате сделки с санитаркой: ей достались новые брюки и остальные вещи отца. К слову сказать, санитарка оказалась именно такой, как я себе представляла. Нет-нет, она ни о чём не просила, но взгляд её сказал всё. Не отдать вещи – значило нарушить негласный больничный закон, в котором у каждой маломальской услуги есть своя цена. Так что торг был неуместен. Да и кулёк был мне необходим, не нести же тапки в руках.