Создатель звезд (другой перевод)
Шрифт:
Было время, когда я сам, будучи коллективным разумом слаборазвитого космоса, хладнокровно взирал на разочарования и печали своих малых «составных» частей, осознавая, что страдания этих сонных существ – это небольшая плата за просветление, которое Я вношу в реальность. Но страдающие индивидуумы окончательного космоса, по моему мнению, принадлежали к тому же космическому умственному порядку что и Я, а не к тем хрупким, смертным существам, которые внесли свой печальный вклад в мое рождение. И вот этого я не мог вынести.
И все же я смутно понимал, что окончательный космос был, тем не менее, очаровательным произведением с совершенными формами, и что все мучения, какими
Но все это ничего не значило. Мне показалось, что сквозь слезы сострадания и протеста, я вижу, как дух окончательного и совершенного космоса глядит на своего Создателя. Темная сила и светлый разум Создателя Звезд находит в своем творении исполнение своих желаний. И взаимная радость Создателя Звезд и окончательного космоса, как это ни странно, дала начало самому абсолютному духу, в котором присутствовали все времена и все бытие. Ибо дух, который был порождением этого союза, предстал перед моим измученным разумом одновременно и причиной, и следствием всех преходящих вещей.
Но это мистическое и далекое совершенство ничего не значило для меня. Чисто по-человечески сокрушаясь о страдающих высших существах, Я презирал свое первородное право на восторг от этого нечеловеческого совершенства и отчаянно хотел вернуться в свой слаборазвитый космос, в свой человеческий и заблуждающийся мир, чтобы снова встать плечом к плечу с моим полуживотным видом в борьбе с силами тьмы и с безразличными безжалостными непобедимыми тиранами, мысли которых являлись разумными и страдающими мирами.
Не успел я осмыслить этот вызов, заключавшийся в том, что я захлопнул и закрыл на засов дверь маленькой темной камеры моего «Я», как ее стены рухнули под давлением ослепительного света, и мои незащищенные глаза снова были обожжены его нестерпимой яркостью.
Снова? Нет. Просто мое воображение вернуло меня к тому моменту ослепляющей вспышки, когда я распростёр крылья, чтобы лететь навстречу Создателю Звезд, и был повержен ужасным светом. Но в этот раз я более ясно осознал, что именно низвергло меня.
В этот раз, Создатель Звезд, к которому я действительно приблизился, предстал перед мной не только, как творящий и, следовательно, преходящий дух. В этот раз он предстал, как вечный и совершенный дух, который включает в себя все вещи и все времена и вечно созерцает их бесконечное разнообразие. Тот ослепительный свет, который поверг меня в состояние слепого поклонения, теперь показался мне мерцанием всепроникающего ощущения вечного духа.
С болью, ужасом и, в то же время, с некоторым признанием, и даже с преклонением, я почувствовал (или мне показалось, что я почувствовал) нрав вечного духа, когда он одним интуитивным и вечным взором окинул все наши жизни. В этом взоре не было никакой жалости, никакой помощи, никакого намека на спасение. Или в нем были вся жалость и вся любовь, но повелевал ими ледяной экстаз. Этот взгляд спокойно препарировал, оценивал и расставлял по местам наши сломанные жизни, наши увлечения, наши глупости, наши измены, наши заранее обреченные благородные поступки. Да, этот взгляд все понимал, сочувствовал и даже сострадал. Главной чертой вечного духа было не сострадание, а созерцание, Любовь не была для него абсолютом. Им было созерцание. И хотя дух знал любовь, он также знал и ненависть, ибо в его характере присутствовало жестокое наслаждение от созерцания любого ужасного события и радость от падения достойных. Похоже, духу были знакомы все страсти. Всем повелевал
И вот этот холодный оценивающий взгляд, нет, даже не ученого или художника, и был источником всех наших жизней! И все же я ему поклонялся!
Но это было еще не самое худшее. Ибо говоря, что сутью духа было созерцание, я приписывал ему ощущение и эмоцию смертного человека, и, стало быть, утешал себя, хоть это было слабое утешение. Но истина о вечном духе была невыразимой. О нем нельзя было сказать ничего, что было бы истиной. Возможно, и духом-то его можно было назвать только с очень большой натяжкой. Но не называть его так тоже было бы ошибочно. Ибо чем бы он ни был, это было нечто большее, чем дух в человеческом понимании этого слова. Этот непонятный и страшный «больший дух» являлся для человека и даже для космического разума ужасной тайной, вызывающей восхищение.
ГЛАВА 16
Эпилог: Возвращение на Землю
Я очнулся на холме. Свет уличных фонарей нашего пригорода затмевал свет звезд. За эхом от удара часов последовало еще одиннадцать ударов. Из множества окон я нашел наше. Волна дикой радости охватила меня. Затем пришло ощущение покоя.
О ничтожность и быстротечность земных событий! В мгновение ока исчезли сверхкосмическая реальность, мощный фонтан творения и поток миров. Исчезли, превратившись в ничего не значащий сон.
О ничтожность и быстротечность всего этого каменного зернышка с его тонкой пленкой океанов и воздуха, с его преходящей, разнообразной, нежной пленкой жизни; с его тенистыми холмами, с морем, со скрытым в темноте горизонтом; с пульсирующим, словно переменная звезда, маяком; с позванивающими трамвайными рельсами. Моя рука ласкала приятно жесткий вереск.
Исчез повелитель сверхкосмоса. Не такой, каким я себе его представлял, а бесконечно сложнее, более ужасный, и более прекрасный. И более близкий к реальному.
Однако, если я неверно представлял себе детали или даже общие очертания вечного духа, то его нрав я уловил; возможно, этот нрав даже был истиной. Реальный сам по себе, он побудил меня придумать образ, абсолютно неверный по форме, но верный по сути.
Звезды бледно мерцали над уличными фонарями. Большие солнца? Или маленькие искорки в ночном небе? Среди людей ходили неясные слухи, будто звезды – это солнца. По крайней мере, это были огоньки, помогавшие определять направление пути и отвлекать разум от земной суеты. Но они пронзали сердце своими холодными копьями.
Сидя на вереске на зернышке нашей планеты, я поежился от холодной тьмы, окружавшей меня со всех сторон и поджидавшей меня в будущем. Тихая тьма, безликая неизвестность были ужаснее всех страхов, порожденных воображением. Разум, как он ни старался, ничего не мог знать наверняка, а в человеческих ощущениях не было ничего определенного, за исключением самой неопределенности; ничего, за исключением неуверенности, порожденной густым туманом теорий. Созданная человеком наука была просто туманом цифр; его философия была просто туманом слов. Само его восприятие этого каменного зернышка со всеми его чудесами было изменчивым и неверным. Даже сам человек, этот вроде бы реальный факт, на деле был простым фантомом, настолько иллюзорным, что самый честный из людей должен был признаться самому себе, что сомневается в своем существовании. А наши родственные чувства! Сплошной самообман, непонимание, ненависть, несовершенство, и при этом отчаянное стремление их сохранить. Да сама наша любовь, какой бы полной и щедрой она не была, должна быть заклеймена, как слепая, эгоистичная и надменная.